И если я закрою свои глаза сейчас, то больше никогда ничего не увижу. Мысль проста и ясна, а потому, делая пару шагов назад и дотрагиваясь своим хрупким телом до шероховатой ледяной поверхности стены, от которой секунду назад меня пытался оторвать отчим, я делаю именно это.
И вижу только темноту.
Темнота спасла меня и в этот раз.

Вернемся к сейчас. Сейчас меня зовут Рэйвен, я преподаю английскую литературу в задрипанной школе, занимаю должность замещающего учителя, потому что ни на какую другую работу брать меня не соглашаются. В этой школе учителя женского пола спят с директором, а мужские – с завучем. Я исключение, потому что девственница. Спасибо за это отвратительному лицу.
Вернемся к назад. Вода вытекает из под двери, и я стою за углом, внимательно наблюдая, как жидкость медленно проникает во все остальные комнаты: даже в мою, хоть она и находится в  самой глубине квартиры. Отчим ломится в ванную, но у него не хватает сил на то, чтобы открыть запертую матерью дверь.
Я продолжаю смотреть и не двигаться, потому что знаю, что там происходит. Двенадцатилетним девочкам не стоит видеть такие картины – так говорила мама, прежде чем нажраться разноцветными таблетками, прописанные странным доктором, которому она отсасывала месяц назад. Однажды он спросил меня, не хочу ли и я попробовать парочку, но я сказала, что такие таблетки вызывают у меня рвоту.
У мамы они рвоту, к сожалению, не вызывали. Может быть, тогда бы она до сих пор была жива? Понятия не имею, хотя, впрочем, скорее радуюсь, чем грущу: ей бы точно не понравилось то, кем я стала.
Вот так жалость.
Вода продолжает течь, отчим вызывает по телефону 911, а я аккуратно на носочках, пытаясь не промочить полностью недавно купленные оные в  фешенебальном магазине за стоимость которых мои «родители» меня бы убили, если бы узнали, хотя мне всего лишь хотелось выпендриться хоть чем-нибудь перед нерадивыми одноклассницами, пытаюсь добраться до своей комнаты, чтобы спасти то, что имете хоть какую-то для меня ценность: энциклопедии по истории, книжки прозаиков и вообще, в целом, одни только книги. Я выношу из своей комнаты по одной, складываю на диван и не прерываюсь, а отчим хлопает и бьет дверь из белого дерева, тихо всхлипывает и плачет, не смотря на меня.
Вернемся к двум годам до этого события.
То есть, вы догадываетесь, что мне десять. Пикник где-то на окраине городского парка, вокруг цветы, шум, гам, детки, которые носятся туда и обратно, пытаясь отобрать друг у друга мяч.
И я.
Сижу под деревом, наслаждаясь холодным ветром в курточке за двадцать пять долларов и читаю «мифы древней греции», которые мне посоветовала прочитать учительница по ИЗО. Смысла я в этом занятии не видела, но читала, просто потому, что это было куда интереснее, чем бегать в попытках отобрать у другого вертящийся шар, который всегда можно приобрести за пятьдесят центов в соседнем магазине.
Мать подходит ко мне и теребит за руку, мол, иди, хэ, насладись относительно теплым деньком и познакомься с остальными ребятами, но ей неизвестно, что уже, в десятилетнем-то возрасте, я считаюсь несчастной занудой, отвратительной брюзгой и просто противной девочкой, с которой никто не хочет дружить.
Поэтому я всегда читала книги.
Книги – вот мои настоящие друзья.
В общем, уже в десять лет я вырвала у мамы свою руку, за которую она пыталась меня потащить к остальным резвящимся ребятишкам и убежала, прихватив с собой те самые мифы, потому что объяснять ей то, что самой было не до конца понятно, - дело бесполезное и глупое. Это я, кстати, что удивительно, усваивала и тогда.
Тогда не сейчас.
Сейчас я на уроке в классе с самыми омерзительными учениками в атланте и готова блевать, как делала это в старшей школе, запираясь в туалете.
Чаще всего я сувала себе два пальца в рот сразу же после обеда, извергала все те несчастные остатки еды и смывала зеленую блевотину в унитаз, тихо радуясь тому, что не наберу лишних килограммов.
Как оказалось, никогда.
Не очень печально, если честно.
Я стучу карандашомм по учительскому столу, мечтаю спрятаться куда-нибудь подальше в уголок и там, может быть, расплакаться, если смогу, но продолжаю сидеть и пустым, совершенно ничем не заинтересованным взглядом, оглядывать толпу. Я вспоминаю те свои десять лет и чувствую себя точь-в-точь, как тогда: я сижу под деревом и никому не нужна.
Никто, самое главное, тоже не нужен мне.
- Да тебя не ебал никто уже лет пять точно, - мальчик в клетчатой рубашке и очках от рэй бен (по всей видимости, хипстер, как сейчас их величают) бросает мне это в лицо, набирая текст на своем новом iPhone.
- Ага, - говорю я, - после того, как отчим сдох, никто со мной и не спит.
Глаза мальчика увеличиваются и сразу же приковываются к моему лицу, вслед за его я замечаю сфокусированные еще парочку.
Отлично.
Я сумела привлечь их внимание.
- Педофилия - это, конечно, страшно, если не происходит по обоюдному желанию, - ложь формируется в моем сознании быстро и четко, словно бы ждала своего часа уже долгое время, - Мать скончалась давно, бедного мужика никто не вставлял, кроме нее, а я, как говорили все, - откидываю назад волосы, словно бы некая супер-звезда, которой никогда, естественно, не буду, - ужасно на нее похожа. Вот и все.
Вот и все. Они не могут оторвать от меня своего взгляда. В глазах некоторых я буду бедной жертвой, которую захочется приголубить, в глазах других - крутой стервой, что смогла обдурить вокруг пальца взрослого мужлана и поживиться на его деньгах. От школы к школе, от города к городу я выдумываю новые личности просто потому, что своя мне совсем не нравится.
А тут всем плевать, кто ты на самом деле: каждый готов с удовольствием проглотить твой кусочек телевидения.

я не хочу подбирать идеальных слов для его утешения: они глупы и никчемны, и, что самое главное, совсем никому не нужны.
у него ярко-голубые глаза, которыми когда-то обладала и я, и они не сводят с меня своего пристального, полного разочарования, взгляда. да, я ничтожество, да, я разрушила детскую мечту.
да.
это я.
да, монстр не скрывается ничем.
к слову, к чему это все я?
с вами разговаривает старшая сестра, которая умело и ловко разбивает детские сердца, совершенно не думая о последствиях. рассказ о себе.
о ни о ком.
обо всех.
мне скучно, и это единственное, чем я могу себя развлечь.

привет, мне восемнадцать лет. я сижу за компьютером и набираю текст на клавиатуре, печатая, словно бы работая над супер важным документов в очень пафосной многомиллионной компании. отец говорит, что моя комната - это офис, в который войти без стука нельзя, потому что иначе я могу смерить его презрительным взглядом. на самом деле, все это совершенно не так, потому что я просто не поворачиваюсь. а что там делает моя спина, которая и встречает его, - не имею ни малейшего понятия. иметь даже не хочу.
мне восемнадцать, я заперта в лабиринте своего разума, не хочу из него выходить и, наверняка, не буду. подобно всем остальным подросткам двадцать первого столетия все, что я делаю, - это жду. терпеливо и немного вороча нос от более скромных предложений судьбы, нежели в своей голове рисую я каждую ночь.
привет, мне восемнадцать, и все, что написано выше, истинная ложь, потому что, если честно, я заперта не в разуме, а дома, не имея нормальной возможности выйти - когда ты являешься носителем горской крови, а именно - чеченской и являешься очаровательной девочкой, то не можешь выбегать на улицу одна, когда вздумается, тем более уж не предупреждая родителей. не знаю, в каких-таких наших семья это не возбраняется, в моей жестоко карается - как, не скажу.

и однажды я понимаю: вокруг меня слабые люди.
я способна вынести всю их жестокость. они же мою - нет.

в моей голове есть один сюжет: назойливый и очень соблазнительный.
сюжет о жертве - девушке, которой недавно исполнилось восемнадцать-девятнадцать-двадцать лет. она встречает мужчину, которого встречать не стоило бы никогда, и позволяет ему развратить себя. извратить. исказить. разбить.
он должен быть маньяком, больным, шизанутым. должен ломать ей руки, гнуть пальцы, кусать уши и заставлять стонать, кричать, молить о пощаде.
он должен оставлять на ее теле рубцы и грозиться, что убьет, стоит ей только кому-нибудь сказать хоть слово, и она слушает.
и она подчиняется.
и она просит его продолжать.
так проходит шесть-восемь месяцев

я застываю на месте и смотрю в никуда. никуда - это я. ничто - тоже. мне приходится заставлять себя двигаться дальше, совершать пару движений то вперед, то назад, словно бы все хорошо и правильно - словно бы так надо.
так и надо, на самом деле. бежать нет смысла.
смысла вообще нет.
я не имею ни малейшего понятия о том, как можно существовать в этом мире теперь. без бонни. без деймона. без них двоих, пережив столькое и в итоге остаться - вот с этим.
да, я знаю, что это звучит эгоистично и глупо. я знаю, что они спасали меня, да все, черт побери. всегда спасали меня! но! но! но! я не просила! я не хотела, чтобы все эти люди, постоянно подставляющие свою грудь под ножи, направленные на меня, делали это. я готова была принять свою участь.
всегда.
и всегда оказывалась все равно жива. словно бы умереть можно бло всем, кроме меня. словно бы я долбанный символ жизни, святой грааль, какая-то еще неизвестная мне фигня - что угодно, но не человек, желающий встретиться лицом к лицу со своей судьбой.
и теперь, когда со мной есть аларик и джереми, когда кэролайн подбадривающе хлопает по плечу, а стефан отводит глаза, так как тоже, кажется, не знает, что теперь делать, я, тем не менее, жить не хочу.
какого бы было вам, если человек, с которым вы собирались провести вечность /вечность - это же ведь так долго и много/, умер?
пожертвовав собой?
и ваш друг, самый лучший друг на свете, в очередной раз тоже, ха, пожертвовал собой.
ради вас.
ради жалкого вас, который этого ни  единого раза не стоил.

« сначала она долго плакала, а потом стала злая. »
« тебе удалось заполонить всю мою жизнь, и ты не нашел ничего лучшего, как разбить ее вдребезги. »

на секунду вдруг останавливаюсь и перевожу взгляд с него на нее. кажется, будто бы что-то идет не так, но что именно понять не способна. вдумываюсь, отвлекаюсь от игры и забываюсь.
пропускаю очередь, отмахнувшись рукой.
внутри что-то неприятно отдается, и во рту появляется горечь. я четко ощущаю скатывающийся ворохом мир с наклонной горы, но почему/зачем/кому?
к черту, возвращаюсь обратно.
я все равно ничего не пойму.

в свое оправдание хочу сказать, что мне на него плевать. плевать, выживет или нет, сдохнет сегодня через пару часов или спустя десять лет прекрасной карьеры и счастливой судьбы. плевать, будет ли рядом с ним эта тупая неудачница елена, или же все произойдет без нее. я не пожалела.
я не жалею.
я - катерина петрова, кэтрин пирс, выжившая, сумасшедшая стерва, предательница, лгунья и фальшивка. я - то, чем вы никогда не сможете быть, потому что всё всегда будет даваться мне легче, быстрее и лучше. я лучше.
лучше.
лучше.
и джереми гилберт - просто маленький мальчик, которого мне на долю секунды.. нет, не стало жаль. просто этого он не заслужил. никто не заслужил.
я нервно начинаю кусать губу, провожу длинным ногтем по холодной и отторгающей поверхности красного дерева - стола, за которым сижу уже битых два с половиной часа. здесь все совсем по-другому: не как в мистик-фоллсе. нет комфорта, тепла, уюта, милых и очаровательных улыбок, взаимной помощи и отзывчивости. нью-йорк был городом выживших, им же он и остается, как бы сильно приезжие будущие не_звезды не хотели его изменить. нью-йорк способен убить одним своим дыханием. мистик-фоллсу этого никогда не понять.
как и мисс гилберт никогда не понять меня.

пирс съеживается, не меняясь в лице. этот маленький никому не нужный мальчик [она искренне сомневается, что его сестрица и правда так за него переживает] остается там. погибать, умирать, исчезать. а она уходит. кэтрин пирс всегда от всего уходит. она делает шаг. шаг не дается. шаг не двигается с места, шлет ее к собачьим чертям, а губы полностью покрываются алым, потому что клыки катерины иногда способны направиться даже на саму себя. привкус собственной крови - не самый приятный.
и она думает, что, наверное, никогда не стоила ничего.
если бы кто-нибудь в ту злосчастную ночь спас хотя бы ее дочь.. или сестру.. или отца с матерью.. если бы хоть кто-то остался жив тогда, ей бы было гораздо легче.
проще.
это бы имело смысл.
а что ей приходится делать сейчас? бороться за несуществующую возможность выжить? о да! это же ведь все, что она когда-либо делала - бежала. да так, что ее красивые пятки умудрялись аж не сверкать, потому что уже скрывались за линией горизонта.
кэтрин пирс - точно такая же маленькая и абсолютно никому не нужная девочка [потому что если подумать, то и отец был счастлив по-выгодному ее продать. продать. кэтрин же - вещь.], съежившаяся и боящаяся хоть на секунду себя показать.
больше всего - себе.
только бы не себе.

naïve little gilbert. if you want it, you’re gonna have to come here and get it.
катерина облизывает свои пухлые красные губки, невинно их надувает, а после смотрит на него именно так, как обычно боятся мужчины, потому что знают о скорой неминуемой кончине. это, конечно, очень мило и очень забавно, что он прибежал сюда на помощь к своей сестренке, но вот получится ли.. нет, конечно нет. кэтрин слишком хорошо знает, чего она хочет, а если параллельно можно еще и совсем немножко повеселиться, то почему бы и нет?
- не хочешь ко мне присоединиться? - мелькает у нее в мыслях, пока она поворачивается из одной стороны в другую, как бы намекая на возможное очень увлекательное продолжение. кэтрин хочется смеяться, кэтрин хочется плакать в рёв, потому что ее достало, она устала, она хочет выбраться отсюда и свалить куда-нибудь подальше от клауса и его старшего нерадивого брата.
говря откровенно, радивого, но пирс так может сказать почти о каждом мужчине, появившемся в мистик-фоллс.
наивный маленький гилберт - с большими глазищами как у милого бэмби, не сводящий с нее своего пристального взгляда. каково это смотреть на девушку, выглядящую точь-в-точь как твоя сестра, но в разы сексуальнее? [уж кэтрин-то знает, что точно в разы, и этот маленький мальчик - тоже.]
она представляет, как стягивает с него футболку, как расстегивает ширинку, как он откидывает назад голову, касается своими немного грубыми пальцами, как ему страшно, противно и в то же время невероятно хорошо, потому что это кэтрин пирс.
с кэтрин пирс всегда хорошо, если она не сворачивает вам шею.
а потому, когда он резко и "неожиданно" выстреливает в нее колом, когда ее "от боли" сворачивает, когда она "не выдерживая" падает, а он идет вперед, вампирша думает:
добро пожаловать в логово большого серого волка, маленький джереми гилберт.
и почти сворачивает ему шею, в последнюю секунду решив, что лучше попробовать на вкус его кровь.
кровь у гилберта-младшего другая: не то, чтобы сладкая, но очень приятная, немного соленая, немного [серьезно? ]горькая. и оторваться почти невозможно, но приходится, потому что помимо него запугать нужно и остальных.
правда, его в первую очередь, но с ним - куда проще.
гораздо проще.

hypothetical question: if jeremy gilbert's life was hanging by a thread, could i credibly just let him die? because his death would be really convenient for me.

кэтрин переводит свое дыхание. джереми гилберт оказался первым человеком в ее жизни, заботившимся о ней зная, что она - та еще тварь. почувствовавшим ее клыки на своей шее, ее тяжелую руку на своей голове, когда он почти оказался из-за нее мертв.
джереми гилберт знал, что за дрянь кэтрин пирс, но все равно ей помог.
помог.
кэтрин съеживается, не меняясь в своем лице. она трет руки друг об друга, будто бы ей холодно, хотя, на самом деле, холодно только в душе. nobody takes care about katherine - это слова всей ее жизни. но маленький g укрывает ее трясущиеся плечи своим пледом и смотрит на нее без ненависти или желания убить.
кэтрин съеживается еще больше. кэтрин мысленно шлет его ко всем существующим и несуществующим чертям [ну а мало ли вдруг поможет?], проклинает его сестрицу елену, себя тоже, но больше на него не смотрит.
кэтрин вспоминает, что раньше не была такой. что любила не таких. что жила не так. но это же кэтрин, а, значит, "нет" всем сожалениям и пустым мыслям. значит, мы снова бежим. правда, не от других, а от себя.
тысячи масок, чтобы скрывать свое настоящее лицо. чтобы никогда не показать его собственному отражению. чтобы иметь огромное количество самых разнообразных платьев и менять их каждые пять минут.
иметь сотни настроений. иметь десятки различных интонаций.
иметь то, что другим иметь не под силу, потому что никто из них по-настоящему не умирал.
и кэтрин думает, [или, о боже, она надеется?] что маленькому гилберту, возможно, более чем просто "повезло", что кровь вовремя выветрилась из его организма, и он не сумел стать вампиром. потому что видеть, как хорошие люди падают, ей уже не под силу.
джереми - хороший человек.
а кэтрин not at all.

когда он наклоняется к ней, чтобы достать лунный камень, катерина петрова еще не знает о том, что его прикосновения после будут утешительными и куда более нежными, чем вообще смелось подумать.
правда, она уже ловит себя на мысли, что делает он все очень аккуратно и приятно. а потому тот привкус, что она ощутит на своих губах после, будет ласково щекотать ее аппетит далеко не раз.
кэтрин не знает, что через большой промежуток времени, джереми гилберт будет прятать ее от кая, помогать бежать и [нет, вы что, серьезно?] укрывать ее одеялом, чтобы она перестала дрожать.
ну и конечно, кэтрин даже не может сейчас помыслить о том, что потом резко схватит ружье и прострелит не менее шикарную грудь стефана, чтобы спасти младшего гилберта.
что она не убежит, когда будет дан такой шанс.
что она не сможет повернуться к нему спиной.
кэтрин, без сомнения, та еще тварь,
но разве это так плохо?