[indent] карен встает с постели, карен заваривает кофе, карен бежит на улицу, потому что лишь пробежка способна ее разбудить. ей требуется около двадцати восьми минут (и тридцати шести секунд, к слову), чтобы, наконец, трезво начать мыслить, а после она возвращается домой под песни канье уэста («i'm a god» заходит ей больше всего), раздающиеся у себя в новом плейлисте, и направляется прямо в душ.
не то, чтобы миллан была поклонницей рэпа или хип-хопа, не то, чтобы постоянно слушала только их, но для тренировок ее заряжали лучше всех как раз лишь они.
под них останавливаться было нельзя, и «don't stop» — новое правило ее жизни. по крайней мере, самое счастливое уж точно. она резко увеличивает напор воды.

[indent] карен собирается на работу так, будто готовится после пойти если не в ресторан, то уж в бар точно. ей нравится подбирать сочетающиеся наряды, продумывать мелочи в духе броши-стрекозы от шанель (когдатошний подарок когдатошнего мужа) или в тон маленькому ремешку цвет лака для ногтей. миллан натягивает персикового оттенка рубашку, белые капри-брючки и туфли на небольшом каблуке, не забывая вместо ремешка в шлицы продеть тонкий летний платок, который неплохо контрастировал с блузкой. ну, вы теперь понимаете, да, о чем я говорю? просто карен, пожалуй, нравилось выглядеть красивой круглые сутки ровно двадцать четыре на семь (а еще хотелось показать каждому, кто оказывался из знакомых в ее аптеке, что она может пройти через любое дерьмо в ее жизни. и сделать это, естественно, блестяще, а не на процентов семь). и еще, ну конечно, с молодым начальником волей-неволей не захочешь быть замарашкой рядом, тем более, когда он один из немногих взял тебя к себе и доверяет тебе почти, как себе. она улыбается отражению в зеркале, натягивает сверху плащ и садится в старый рендж-ровер, потому что слишком привязалась к этой машине, да и денег на новую у нее попросту нет.

[indent] миллан всегда приходит на работу раньше него: варит терпкий кофе обоим, порой приносит из дома завтрак (мало ли, вдруг он не успел поесть), всегда напоминает о важных событиях и датах («я посмотрела, какие вещи чаще всего лайкает райли, ей определенно понравятся эти туфли», «вам звонили, срочный вызов, ровно через час сорок пять» и etc) и готова принять любую претензию, от кого бы она ни возникла, ему энтони плохо, и он не в силах выслушать ее сам.
карен просто знает, что это такое — заботиться о других и быть им безмерно благодарной даже за небольшую поддержку. тем более, если они правда уважают тебя; тем более, если готовы выслушать и простить; тем более, если никто из родственников больше и не звонит. карен устало открывает дверь аптеки, поворачивая ключ в замочной скважине, закрывает ее за собой, ставит сумку, натягивает халат и готовится к приходу нуждающихся, но сама вспоминает барри, и неосознанно поджимает нижнюю губу.
это была его привычка — думает карен, — его, а не моя.
у него всегда были сильные, мощные руки, готовые подхватить сестру в самый напряженный или опасный момент, волевое лицо, свирепый взгляд и уверенность в каждом в движении. карен любила его, обожала, поддерживала и отстаивала до последнего вздоха. к сожалению, не своего.

[indent] люди заходят, что-то просят, что-то выспрашивают, чтобы узнать о рецептуре/назначении/способе применения. миллан улыбается и вежливо отвечает снова и снова, поясняя порой даже самые очевидные вещи (иногда ей кажется, что тупее предыдущего клиента не может быть, но, угадайте, каким оказывается следующий?), она подробно рассказывает о действии каждого из препаратов, а кого-то сразу отправляет обратно на улицу (если узнает в их лицах людей, которые не нравятся ее начальнику, да). но, господи, все равно как ни старайся, а что-то пойдет совершенно не так. не так — это человек, которому видеться с энтони запрещено (карен еще предстоит узнать, что сегодняшний день сулит ей не только эту неприятную встречу).
— вы не слышите меня, — ее фигура решительно закрывает проход дальше, к кабинету энтони, как бы давая ясно понять, что никого она туда не пропустит. рост карен - около ста семидесяти трех сантиметров, рост верзилы, нависавшего над ней, — где-то под два метра. схватка, конечно, не равная, но для отчаянной миллан, что уже задолбалась бояться всех мужчин вокруг себя, это абсолютно не является проблемой, — его здесь нет.
— хватит врать, малышка, я видел его силуэт, — карен усмехается, скрещивает руки на груди, а ее глаза автоматически приковываются нагло к его лицу. когда-то такое поведение было присуще ей в школе — до всего бреда и дерьма, произошедшего за последние годы, а потому она решила, что пора кончать распускать нюни, грустить и вечно жалеть себя. других, впрочем, тоже. — во-первых, — она приближается ближе, немного подтягивась вперед, вставая слегка на носочки, чтобы полностью ухватить своим телом его взгляд. да. миллан прекрасно знает, что нравится мужчинам, — я вам не малышка, уважаемый, — нарочитый акцент на последнем слове, — а во-вторых, если вам было что-то сказано, — тут она уже спокойно отходит назад, к двери, опираясь на нее спиной, — значит так оно и есть. и вам пора идти.
на лице сияет мягкая улыбка, но в глазах играются черти. миллан давно не выпускала их наружу, строя из себя примерную хозяйку (по правде сказать, просто бесконечно сильно боясь, что хоть кто-то усомнится в ее «совершенной» жизни. совершенно говнивой жизни — так будет уж поправдивее).
и он уходит, потому что столь вежливого твердого напора еще не встречал. к своей цели карен, оказывается, умеет идти, жаль только, что с годами она все подзабыла.

[indent] а потом в аптеку заходит блондинка. красивая, стройная и одетая очень даже неплохо. миллан проводит взглядом сверху до низу, пытаясь понять, сколько ей на первый взгляд лет (семнадцать? восемнадцать? двадцать?) и пришла ли она за противозачаточными или тестом до беременности (страхуется или уже поздно), но глаза девушки слегка стеклянные (такими всегда бывают, когда человек думает о чем-то своем и совершенно не фокусируется на происходящем), а она спокойно и немного холодно протягивает ей листок. таблетки. карен внимательно рассматривает выписанный рецепт, прежде чем понимает, что это не ее.
или не от настоящего врача.
или еще что — тут уже как-то неважно, потому что рецепт явная фальшивка, и подпись, что стоит будто бы от этого доктора, естественно, не та. карен слишком хорошо ее знала. карен его знала.

[indent] карен внимательно вглядывается в лицо девчонки - оно светлое и теплое, не смотря на то, что ей упорно хочется всех вокруг в этом переубедить. в голове возникает строчка любого трэка эминема «i can see you're sad, even when you smile» , и в какой-то степени ей стало жаль ее, потому что история выглядела до боли знакомой, а в какой-то - карен потихоньку злилась.
злилась, что все они думают, приходя сюда, будто бы она обязана была им продавать препараты. злилась, что они не могли даже постараться подделать жалкий рецепт. злилась, что подсаживались сами на эту дрянь, а после обязательно подсаживали и остальных.
миллан все еще помнила историю, которую ей рассказал грегори, пусть она и не до конца была уверена в правдивости его слов: сначала просто игрались, потом втянулись, вылезти после - не сошлось.
и эта девочка, что стояла напротив нее (девочка, потому что карен нравилось ее так называть в своей голове) готова была самолично угробить себе жизнь, и плевать, что сейчас она думает совсем не об этом.
— ты думаешь, что это сработает? — карен не хочет ругаться, но не может скрыть напряжение в своем голосе и злость в глазах. — я не продам тебе таблетки, потому что это не настоящий рецепт.
она слегка качает головой в неодобрении, пытаясь понять, что именно умудряется в этой дряни подсадить столь приятных людей на себя, и думает, что, наверное, когда-то бывший муж тоже был таким: чистым, не смотря на желание погрязнуть.
— а теперь уходи, — и миллан отворачивается от нее, давая понять, что разговор окончен.
а окончен ли?

[indent] Во-первых, Карен не имеет никакого понятия, как вообще согласилась на подобного рода авантюру. Наверное, в последние полтора года ей хотелось как можно быстрее избавиться от гнетущего ощущения принадлежности человеку, который этого ни коим образом не заслуживал, и она решила, что нужно отвечать "да" на каждое предложение судьбы, чтобы не профукать свой шанс.
Правда, все-таки, говорить на все "да" (наподобие того, как было с Джимом Керри в той забавной комедии) не стоило, потому что подписаться на Мексику — это явно что-то с чем-то из ряда вон выходящее, и это "что-то" до сих пор заставляло ее удивленно хлопать глазами, ведь от себя такого даже она не могла ожидать. Как бы то ни было, вот она Мексика и вот все друзья, с которыми она решила отдохнуть. Господи, благослови королеву (их батюшек с матушками, да и ее в придачу), что с кем-то из мужчин (в компании была парочка, но из всех лучшего всего общалась она с Эриком) возможно поддерживать неромантические отношения (ладно, у Карен это был почти каждый мужчина в ее жизни), и они не будут стараться никак это изменить.

[indent] Они познакомились с Эриком давно и как-то сразу сошлись характерами. Их объединяло и усердие в работе, и желание добиться максимального результата, да и просто умение адекватно слушать и воспринимать сторону собеседника, не порождая конфликты и не стараясь как-то выпендриться перед ним. Они контактировали систематически, но не сказать, что прямо часто (но, например, в случае развода с мужем Миллан очень много консультировалась именно с другом, а не с кем-то другим, и вообще боялась двигаться без его одобрения ее дальнейшего шага). Почему выбор пал на Мексику, Карен вообще не знает, и с этим вопросом смело нужно обращаться к сильной половине человечества, потому что инициатором поездки и выбора столь необычайного места был ею глубоко обожаемый (и уважаемый) друг, а потому на огромные глаза Ванды, моргающие со скоростью десять раз в секунду, Карен лишь разводит руками и переводит все стрелки на Эрика. Хотя стоит признаться, в их ненормальной компании такую необычную страну выбрать мог и не только он.
Спасибо можно передать Стэнли (Карен настаивает), потому что он (в большей степени, чем остальные) подарил ей незабываемое путешествие, вот ей богу, без преувеличений и без прикрас.

[indent] Во-вторых, (вы же помните, с чего мы начинали?) отдых в Мексике был совершенно другим, сильно отличающимся от привычного ей. Такое количество ярких красок вокруг заставляло систематически протирать глаза, потому что слепили и приковывали к себе взор. Люди, пробегающие мимо, словно бы были пропитаны какой-то неизведанной Миллан энергией, нескончаемые, безудержные, неистовые. Они пели, танцевали, громко ругались и делали все настолько эмоционально, даже просто шагали, что Карен не смела отвести свой взгляд и слегка завидовала их открытости и искренности (по крайней мере, ей так казалось). Они были услужливые (иногда чересчур), постоянно делали комплименты, даже если выглядела она далеко не оправдывающей их и ненавидели грубость или резкость в свой адрес — это Миллан поняла сразу, даже не решая попусту проверять.

[indent] Попасть в Мексику было словно бы попасть на детскую карусель в парке аттракционов — все менялось с огромной скоростью, не стояло на месте и уводило её всё дальше и дальше в дебри веселья, удовольствия и безответственности. Ладно, Карен не умеет быть безответственной, поэтому это бы у них явно не вышло. Но все остальное — сполна. Она отказывалась стоять на месте, если вдруг посреди улицы начинались танцы, позволяя втянуть себя в это; пела во всё горло, пихая локтём и Эрика, чтобы тот не молчал, когда жители запевали, и смеялась-смеялась-смеялась. Карен Миллан стала забывать о том, что когда-то было, и не позволяла себе даже расстраиваться.

[indent] Она постоянно звонила Ванде, пока та была на своих курсах (бросила подругу на две недели, но что уж поделать), требуя рассказать всё, что произошло, и рассказывая о своих приключениях с ребята. Иногда она даже звала их всех поболтать с ее лучшей подругой по face-time, чтобы та воочию убедилась, как многое она пропускает. Да, Миллан вредничала и слегка измывалась, но это всё от безумно любви к младшей-Чехофф.
Больше всего ей нравилось громко включать музыку, может, даже что-то из кантри (и пусть это будет та же пресловутая Тейлор Свифт), потому что это напоминало ей о Нэшвилле, который остался далеко-далеко позади, а его Карен тоже любила. И, конечно, ждала момента, когда сможет со спокойной душой вернуться обратно, зная, что ничего её там отныне не смеет побеспокоить.
Но мысли прерываются, потому что кто-то предлагает отправиться на руины, подальше от цивилизации, добиться сначала на автобусе, потом пешком, чтобы насладиться, так сказать, истинной красотой природы и былого величия. Миллан внимательно вслушивается, а после, пожимая плечами, соглашается.
— Окей, почему бы и нет? — она улыбается, беря в руки телефон и уже отправляя Чехофф сообщение о том, что ее будет ждать с утра, намекая на то, как многое она упускает, — Только мы ведь все едем?
И Карен приподнимает правую бровь.

[indent] Угадайте, как многие люди пришли на автобусную остановку, куда они должны были приползти из своих номеров. Все? Нет, глупые надежды, оказывается, тешила она в своей душонке. Хотя бы половина? Тоже нет, все благополучно проспали. Наверное, Миллан недовольно поджимает губы, а после надувает щеки, мысленно устраивая казнь каждому, кто подвел. Если сейчас кто-нибудь не придет, ей богу, у них будут большие проблемы, — девушка уже готова развернуться и пойти обратно, чтобы мило-мило (сарказм чувствуется?) поговорить с каждым своим дружочком, но к ней приближается Эрик, и Карен облегченно выдыхает.
Если бы она могла выбрать, с кем из всех ребят отправляться в мини-трип, то определенно это был бы именно он.
— Господи, ура! — Миллан подлетает к нему, улыбаясь от уха до уха, — я уже думала, что вы все меня бросили! — и немного недовольный осуждающий взгляд.
— Правда, по всей видимости, теперь они бросили нас, — Карен смеется, закрывая лицо рукой.

[indent] Они разговаривают с Эриком в ожидании автобуса, и Карен снимает свой рюкзак, ставя рядом на землю. Она уже успела подустать (где  его черти носят?), а потому решила сберечь остаток сил уже непосредственно для увлекательной прогулки. Ей представлялись руины, старые захоронения, всякие оставшиеся с прошлых цивилизаций рисунки и так далее, и тому все подобное. Миллан знала все музеи и достопримечательности в Нэшвилле, могла рассказать, что и где там находится, как пройти, а потому лучшего для нее способа времяпровождения, наверное, и не было. Но когда автобус, наконец подъезжает, девушка на секунду даже сомневается туда идти.
— Знаешь, у меня не очень хорошие касательно этого транспортного средства подозрения, — она переходит на шепот, наклоняясь ближе к своему другу, — ты уверен, что нам стоит поехать?
А потом она ругает себя за свою трусость и предубежденность (сколько раз она видела, как на первый взгляд шаткие мосты выдерживали на самом деле куда больший вес, чем она даже могла себе представить) и делает шаг вперед. Приключения не ждут, ведь так? Тогда чего оставаться на месте?

в иконку: http://pre12.deviantart.net/e409/th/pre … a0lfx7.png
http://sunveter.ru/uploads/posts/2015-0 … 87_a16.png
! https://thecliparts.com/wp-content/uplo … lipart.gif

Микаэла лжет даже самой себе, что ничего не происходит и не меняется, вот только перегорает, как лампочка, слишком неожиданно и остро. Моргает пару раз, прежде чем погрузиться в кромешную тьму и даже не успевает всхлипнуть или позвать о помощи. Никто этого не замечает: она не думает даже о команде этих идиотов профессора Киттинг, потому что их и с огромной натяжкой трудно будет назвать друзьями, но ожидает хоть какого-то внимания от человека, с которым живет.
Она чувствует, как трещины расползаются по всему лицу и отчаянно каждое утро собирает их в ванной перед зеркалом обратно, заштукатуривает огромным слоем косметики, касается бесконечно много раз лица, пытаясь проверить, насколько плотным оказался слой, пока любимый (здесь должны обязательно быть кавычки) жених не зайдет следом, чтобы оставить горьковатый привкус соленых губ на ее щеке. Микаэла стирает рукой его след, небрежно и слегка грубо, когда он залезает в душ, потому что знает, кто он есть на самом деле. Впереди её должна была ждать прекрасная, полная счастья и удачи жизнь, но, кажется, оно совершенно так не выходит.
Ее очаровательный черный принц Чарминг на белом коне был то ли геем, то ли бисексуалом, то ли хрен-пойми-кем-еще. Микаэла закрывает глаза, будто бы закрывается от этого мира, но видит лицо Сэма, уже мертвое, Уэса, Лорел и Коннора рядом с собой.
Ей было бы куда проще решить, что все двигается дальше, а значит, и она сама должна идти вперед, но вместо этого Пратт, будто бы заевшая пластинка на постоянном репите, возвращается в эту ночь. Возвращается, изводит себя, калечит, раззадоривает, будто готовая ринуться в бой. Она порою готова и это сделать — она порою хочется впиться ногтями в его лицо.
Глаза Уэса — долбанные глаза Бэмби — постоянно стояли перед ней.
Микаэле казалось, что он не имеет теней, хотя стоит признаться решительности в нем было хоть отбавляй. Он казался невинным мальчишкой, несчастным ягненком в стае волков, но теперь кажется, был одним главным из них. «Жалкий лжец» — думает Микаэла — «Я вижу твое нутро». Но правда остается правдой, и нутро Гиббинса, даже не смотря на то, было лучше (в сто крат лучше), чем ее.
Он всегда избегал их (впервые Пратт, стоя в ванной, думает о ком-то ещё), как ей казалось, чувствуя свою вину, но при этом, будто в отчаянии и страхе. Каждый из них мог бы разделить это с ним, но каждый предпочитал справляться со всем самому. Её спасали новые вещи и косметика, приобретенная вчера в магазине; Коннор нашел утешение в Оливере, а Лорел.. Что делала Лорел, Микаэла даже не знала, потому что, пожалуй, не любила ее ещё острее, чем Уэса.
[float=left]«урна - мой будущий дом, и вряд ли мне там понравится»
___________________________________
[/float] Она помнит, как стояла у костра, паникуя и крича о том, что Гиббинс мог их бросить, мог их сдать полиции, очистив свое имя и сделав вид, будто бы был свидетелем преступления, а не прямым участником его. Помнит, как на неё в ответ кричит Коннор (она видит его истерику, но свою, отличающуюся от её) и как ей это ни черта поначалу не помогает.  Помнит звёзды, на которые смотрела, стоя внизу, в надежде, что одна из них упадет, и она сможет загадать, чтобы всё получилось, всё обошлось (когда-то она ими любовалась, как раз теми самыми, что в тот раз украшали небо). Но сейчас, выходя из комнаты и закрывая за собой дверь, Микаэла вспоминает кое-что еще, почему-то забывшееся со временем (отодвинувшееся на второй план, скорее всего): Уолш говорит, что Уэс бы так не поступил. А она с ним соглашается.
Соглашается, хотя откуда ей было в тот момент это знать?
Иногда в голове Пратт возникал маленький каверзный вопрос, заставлявший ее встрепенуться и отводить глаза. «А что бы я сделала?» — и ей не хочется даже думать об этом, но мысль уже, к огромному ее сожалению, нельзя остановить. Любил ли Уэс Ребекку или просто решил спасти девушку, которую хотел трахнуть? Она готова с удовольствием спихнуть все на второе, будто бы мальчику, которому никогда ничего не перепадало (Микаэла скрывает себя под маской циничной самодовольной девчонкой, хотя.. маска ли это?), наконец мог предоставиться шанс, который он, в свою очередь, не мог упустить, но потом лицо Уэса, испуганное и до отвратительного искреннее, предстает перед ней.
Пратт закусывает свою губу, потому что не знает, любила ли когда-то так же (чтобы пойти на убийство) или любил ли кто её.
Еще одна причина не переносить Гиббинса рядом с собой.
Но сейчас он стоит слишком для него близко («территория, в которую Бэмби-не-допускаются»), и от него веет какой-то доброй, почти детской теплотой (Пратт даже не может вспомнить, веяло ли так от неё). Растерянно хлопает глазами, удивленно смотрит на неё после брошенной через плечо фразы о кольце, и Микаэла с трудом подавляет высокомерную свою ухмылку. Подавляет, но глаза все-таки закатывает, отворачиваясь слегка назад. — Конечно, — у неё губы складываются в тридцать два, но в глазах есть прищур, выдающий паскудную душу, — Но я молодец, — и Пратт поднимает свою правую руку, демонстрируя идеальное, почти идентичное тому, кольцо, — подделка, но пока сойдет за правду. И подмигивает ему.
Подмигивает, не показывая, что её может после ждать — как его мать, слишком внимательная, естественно, в отличие от своего сыночка, сможет увидеть разницу; как она не станет себя контролировать, высказывая все, что о Микаэлле думает; как в очередной раз она услышит пару совсем не лестных отзывов о себе.
Её прекрасный сын из всех возможных вариантов выбрал совсем не прекрасную Микаэллу Пратт, которая была слишком, по мнению матушки, для него плоха. И сколько бы при этом эта самая Микаэлла Пратт ни старалась, пытаясь доказать обратное, у нее не получится. Как не получилось даже с собственной матерью.
— К Аннализе? — Микаэлла резко поворачивается к нему, а потом понимает, что напрочь забыла о тупой летучке.. Как она могла? Впрочем, актуальнее вопрос, как не сделать этого в свете всех последних событий. Там что-то говорилось о каком-то клиенте (в принципе, как всегда), чью шкуру нужно было спасти. «Кто бы спас нашу?» И она смотрит на Гиббинса, пытаясь понять, что именно ему от неё нужно.
В одну из первых их встреч, когда Уэс к ней подсел, Микаэла показала свой безымянный палец, давая понять, что не заинтересована ни в каких знакомствах. Типичное поведение девочки, что получает все желаемое, вот только Пратт такой не была, пусть и упорно делала вид.
Она не знает, что ему сказать, потому что ощущает себя хуже и неправильнее, даже выпрямляя спину и поправляя свои слегка растрепавшиеся волосы. Но проглатывает все гадкие фразочки (на время, потому что очень устала, а сегодняшнее утро в ванной далось ей тяжелее, чем все остальные) и кивает, небрежно и будто бы ненароком. — Ну пошли, только не подхватывай с нами, прошу, Лорел, я не вынесу ее понты, — и во что бы то ни стало, нужно помнить: «Всегда сохраняй свое лицо», даже если оно сыпется по частям.
Пратт трогается с места, с правой ноги, уверенно и спокойно, но застывает, когда слышит «Я просто беспокоюсь..». Останавливается, потому что её жених не беспокоится, её мать не беспокоится, её друзья не беспокоятся (кажется, Микаэла их всех растеряла), а никчемный, маленький мальчик-Бэмби по имени Уэсли Гиббинс — да. Он — да.
И он чувствует, как на одну трещину становится больше.
— Слушай, — Микаэла поворачивается к нему обратно, будто бы только что не перегорела снова, — я не нуждаюсь в твоём беспокойстве, — иногда у нее мелькает в мыслях, что она сама всех отталкивает, — и ты не нуждаешься в моём. Просто лги дальше, будто ничего и не было, — и Пратт красиво проходит вперед.
— Ты там не потерялся, Гиббинс? Аннализа Киттинг никого не ждёт, — «может быть, он совсем и не так уж плох».
— — / / / / / — —
Микаэла впервые не хочет его осуждать, пусть сначала даже за это берётся. Берётся, а потом понимает, так даже лучше, что это оказалась Лорел, и в итоге они все оказались завязаны друг на друге. Круг замкнулся, теперь некому что рассказывать. Теперь можно выдохнуть, хоть ненадолго. У Уэса уставшие глаза, в которых Микаэла видит своё изменившееся отражение. Она до сих пор к нему не привыкла, пусть и прошло столько времени. Не привыкла, что трещины больше не нужно склеивать, а мигающая лампочка больше не вызывает в ней вскриков.
И ей не нужно бояться, по крайней мере, себя. Вся Микаэла Пратт до — это песни Marina & the Diamonds, Melanie Martinez, Beyonce — что-то из этого, но сейчас, пожалуй, это будет IAMX, Alt-J и Lana del Rey, а все они, объединившись, становились темными треками от Dead Man's Bones.
— Что же, резонно, — Пратт протягивает вперёд руку к браслетам, начиная играться с шариками на них и перебирать ленточки, Ашер был её спасением и способом от всего отвлечься. Не то, чтобы самым действенным, и не то, чтобы она могла сказать, что с ним счастлива (в очередной раз Гиббинс оказался лучшее неё), но с ним становилось легче. Хотя бы дышать. — Что же.. — она отводит свои глаза, потому что не хочет, чтобы он увидел, как ей неприятно. Все-таки неприятно, презабавно теперь уже, а потом снова поднимает их на него— не скажешь, что ты сам пытался со мной поговорить.
И в этом Микаэла, надтреснутая и слегка сломанная, оказывается права.
Сколько у нас денег? Наша девочка поймет, если мы продешевим, — теперь она боялась за Лорел, а не презирала её, как бывало раньше, и теперь она даже не испытывала желание искривить лицо, когда Гиббинс оказывался рядом. Слишком многое успело произойти, и слишком много раз они оказывались все на волоске от гибели. Как бы ей ни хотелось этого признавать, Уэс не оказался предателем, пусть даже она просыпалась в холодном поту в страхе, что он первый всё расскажет. Как бы ей ни хотелось этого признавать, она не могла уже представить студентов Аннализы без него — он стал неотъемлемой частью их существования.
И он оказался совсем не плох. Очень даже не плох.

весь мир становится выстрелом пистолета, и я, кажется, была тем, кто нажал на курок. тони уходит, я смотрю ему вслед и вжавшись в сиденье автомобиля наблюдаю за тем, что будет происходить дальше. не представляю, что он скажет им; не представляю, как сумеет решить эту ситуацию; не представляю, как расплачусь, потому что, по-моему, здесь расплатиться никак нельзя.
мир сужается до одной точки — там — вдали — ее зовут «энтони рэндалл», а я — здесь — будто бы черная дыра, всасывающая в себя все планеты вокруг. и что будет дальше, сумеем ли мы выбраться, и вернемся ли оба сегодня домой, я совершенно не знаю.
ответов у меня нет.
почему вселенная не может спасти меня хотя бы в этом?

люди становятся размытыми пятнами, их плохо видно не только сквозь слезы, которые я опять и опять вытираю со своего лица, но и из-за темноты вокруг. мне приходится щуриться, вглядываться, протирать стекло автомобиля, чтобы разглядеть их. тони о чем-то говорит, они слушают, кивают, спрашивают. я успокаиваюсь, видя, что его не хватают и не идут ко мне. есть время, чтобы более или менее привести себя в порядок (хотя бы вытереть эту гребаную размазавшуюся по всему лицу тушь, которую так усиленно рекламировали мне в магазине, называя ее абсолютно и стопроцентно водостойкой. брехло), но не отвлекаюсь от происходящего на улице, готовясь вот-вот выйти из машины и завести руку за спину, чтобы тяжелые наручники сковали мои тонкие запястья. в моих ушах звенит тишина, разливаясь липко по всему телу, будто при этом впиваясь маленькими иглами в каждую его клеточку. меня колотит, пока я стираю с лица косметику, и рука то и дело не слушается, дергается глаз. я похожа на параноидальную истеричку, которая сидела после меня в очереди к психотерапевту, чтобы рассказать ужасную историю своей жизни. мне было на нее плевать.
но сейчас не выдерживаю и включаю в заведенной машине радио, — «lately i been, i been losing sleep» [в последнее время я потерял сон] — раздается в колонках, и я, наконец, могу разорвать тишину, воцарившуюся в машине, царапающую мое нутро, оставляя маленькие кровавые ссадины после себя — «dreaming about the things that we could be» [мечтая о том, чем мы могли быть] — когда-то было достаточно одной песни one republic, чтобы успокоить свои нервы и справиться со всем дерьмом, прорваться сквозь все. я постоянно заходила в музыкальный магазин, скупая их диски (а еще nirvana, radiohead, led zeppelin и queen), и слушала на репите снова и снова. снова и снова. снова и снова.
сейчас на репите вся моя жизнь.

когда подъезжает патрульная машина, воздух застревает в горле. я немею и цепенею. я лишаюсь всех сил. мне хочется закрыть свои глаза, чтобы не видеть всего, что происходит, но не могу этого сделать: глупые веки не слушаются. мне хочется сделать музыку еще громче, чтобы заставить себя отвлечься, но руки, ха, тоже не слушаются. в мире более ничего нет, кроме меня, скорой и полицейских, стоящих рядом с тони. в мире ничего более, кроме рэндалла нет. я забываю, как нужно дышать.
но они уходят. машины уезжают. и тони поворачивает ко мне.
я не верю.

музыка прекращается, он стоит на дороге, смотрит на фонарь, а я смотрю на него. мы не мигаем. и пусть он не видит меня в этой тьме, зато я прекрасно могу разглядеть его. не знаю, что он сказал им или что мог пообещать, но отныне и навсегда я должна ему и никуда не уйду, покуда этого ему не захочется. я буду стараться еще больше, работать еще лучше, приходить — раньше, уходить — позже, и покажу ему, что он сделал это не зря. даже если он сейчас в этом и не сомневается.
он двигается к машине, и я будто просыпаюсь от оцепенения, подтягиваю к себе коленки, утыкаюсь лицом в них. неужели это и есть оно — облегчение? почему тогда мне все равно кажется, будто кто-то сейчас появится из ниоткуда, выволочет меня из автомобиля и заставит во всем признаваться? я признаюсь. я не сумею в этом солгать.
но истерика ушла, а слезы прекратились, оставив в душе только выжженную пустоту.
он садится, а я не могу отвести от него взгляда, потому что даже не верю в произошедшее. не верю, что это закончилось и я спасена. не верю, что можно выдохнуть. воздух застыл вокруг меня, и я боюсь даже дышать.
тони снова меня касается, вытирая остатки туши, и я почти улыбаюсь уголками губ, но это выходит слишком изорванно и резко. никто ничего не говорит, и в моей голове проносится ненавижу тишину, давящую и сводящую с ума, а нарушить её боюсь еще больше, поэтому мы едем молча всю дорогу, пока не останавливаемся на светофоре и я не вздрагиваю. гребаная машина. меня напугал ее идиотский гудок. рэндалл берет меня за руку (я сбиваюсь, какой это по счету коннект) и говорит, что все будет хорошо.
все будет хорошо.
я уже не тешу надежды на эту фразу.

автомобиль останавливается возле моего дома, и я, с диким трудом, но выхожу сама. смотрю на него сквозь окно и головой показываю в сторону двери, чтобы он шел со мной. его футболку нужно постирать, ему — поесть и согреться, и как минимум это я уж смогу сделать. пусть и нахожусь в таком состоянии.
я открываю дверь, включаю свет и запускаю его, делая это все молча. мне не хочется говорить, по крайней мере, совсем не сейчас. и спать тоже не хочется. только пить. не вино, не виски, не водку — воротит от одной мысли о них — кофе или воду. желательно, наверное, кофе, но на него я сейчас не рассчитываю. нам вставать через пять часов, мне вставать через пять часов, потому что с делами тони завтра утром разберусь сама.
— я думаю, девочки справятся одну ночь без тебя, — почему-то в голове фраза звучала не настолько нелепо, и я морщусь, что она отдает слегка пошлостью или развратом. господи, я же не собираюсь совращать собственного начальника, почему тогда чувствую себя так.. постыдно? это первый раз, когда энтони был в моем доме, первый раз, когда я запустила сюда мужчину, кто не был знаком со мной с самого детства. и вот мы здесь: оба уставшие, измотанные и истасканные на куски. только он еще был совсем грязный, а я хоть как-то сойду за красотку. от мысли начинаю смеяться, но ловлю слегка удивленный взгляд и поправляюсь, — я постираю одежду и подогрею что-нибудь, — говорю полушепотом, потому что иначе в данный момент не могу. не отойду никак, господи, все еще, — поэтому снимай футболку, душ на втором этаже, первая дверь направо, — я говорю специально так, чтобы он не мог вежливо извиниться и отказаться, — я дам тебе что-нибудь другое, и у нас.. — резко понимаю, что совсем не «у нас», — у меня есть гостевая спальня.

я стою напротив него в жутко коротком платье из золотистого бархата, без косметики, вся расстроенная, отходящая от ужасного опьянения и, наверное, и близко не такая красивая, какой бываю по утрам в аптеке. теперь не получится делать вид, будто бы со мной все в порядке, и будто бы ничто не способно вывести меня из состояния полного равнодушия и контроля над происходящим.
я никогда не говорила ему о том, что было в этом доме столько раз, не показывала оставшиеся, еще не успевшие уйти, шрамы на теле, не рассказывала, сколько лгала. я и ему лгала, но что было поделать?
на меня так долго смотрели, как на жертву, столько велось пересудов, что я довела идеального богатенького мальчика до наркоты, что в итоге я решила ни за что не поднимать эту тему. сделать вид, будто бы этого просто не было, будто бы все, что происходило, происходило совсем не со мной. с кем-то другим. с кем-то, кто никак не мог отвернуться от прошлого и, наконец, начать жить тем, что было сегодня.
я не умею ничего отпускать. не умею забывать людей, плохо прощаю, отвратительно долго обижаюсь и дую щеки, и не предаю. вот и вся я, которая стоит сейчас напротив него.
мы столько работали с тони, а я ни разу не спросила о том, какая его история. сейчас за это уже, наверное, совсем будет поздно извиняться, но, может, я боялась, что тогда придется начать рассказывать и свою? или, на самом деле, мне просто было страшно, что он может не посчитать меня достаточно близким человеком для этого? и пусть, что я работала с ним уже больше полугода и всегда выполняла все идеально, меня учили придерживаться правил и границ, которые ставят.
можно себя поздравить. я стерла сегодняшней ночью все.

http://poisonpam.tumblr.com/post/146153 … ing-to-you
http://rostovarps.tumblr.com/post/15176 … -feeds-you
http://ashleybenzoss.tumblr.com/post/79527774330

Я триста раз видела, как Грегори закидывался парочкой таблеток, сначала спихивая все на бесконечные мигрени, боли в животе, стресс, давление, плохое настроение и так далее, и тому подобное. Причин каждый раз оказывалось безграничное море, а я, что не хотела слушать, — неблагодарной и непонимающей каргой (не женой, нет, конечно). Изначально я все списывала и принимала, пытаясь войти в положение, пусть и не понимала решения всех проблем со здоровьем вечным употреблением таблеток-дражже, но после до меня дошло — нихрена это не их решение.
Это и было проблемой.
Поэтому сейчас, когда психиатр выписывает мне очередной рецепт, я улыбаюсь, киваю и выбрасываю его, не доходя даже до ближайшей аптеки (и даже не до той, где работаю и могла бы без зазрения совести пробить со скидкой). В отличие от других, мне прекрасно известно, что после эта привычка может за собой повлечь, и какую острую привязанность она в себе вызовет. Я видела это своими глазами, я лицезрела падение человека воочию, и ничего не сделала, потому что решила, будто бы он в состоянии справиться с этим сам.
Мне не понять, честно, почему девяноста девять процентов американцев считают, что при возникновении какого угодно заболевания (душевного или физического) нужно срочно бежать к врачу и просить себе лекарства, подороже и посильнее, чтобы после их приема обязательно было чувство эйфории, или мыслительный процесс усиливался, или же что еще. Неважно, пытаешься ли ты бросить пить или начать; избегаешь сексуального коннекта или, наоборот, вечно его ищешь; подчиняешься всем подряд или подчиняешь всех — ты идешь к психотерапевту или психологу — он прописывает тебе таблетки — ты счастлив.
Счастье длится до ближайшего прихода и неожиданно оказавшимся пустым кошелька, а потом начинаются отчаянные поиски, крики, выяснения отношений, и все идет прахом.
Счастье длится до той поры, пока вы не начинаете понимать (к сожалению, совсем немногие вообще понимают), что оно было искусственным и сфальсифицированным, будто бы созданным из пробирки, и существовало только засчет тех лекарств.
Вот и все.
Я в этот плен не хотела.
Кейли же в нем была.
Я внимательно смотрю на ее еще детское лицо — вижу в нем отдаленные черты кузена — он тоже имел в глазах этот вечный бунтарский и мятежный огонек, не желавший подчиняться, лишь подчинять других. У Джеймсон тонкие губы, сильные пальцы и ярко выделяющиеся скулы — сильное, яркое и экспрессивное лицо — такие раньше художники всегда изображали на своих полотнах. Она могла бы быть Жанной Д'арк или Хиллари Клинтон: в зависимости от того, какой бы предпочла быть, но вряд ли была в состоянии понять утраченное из-за таблеток величие. Могу поставить на спор сотню баксов, что моя племянница прекрасно умела унижать людей. Лучше бы она это использовала во благо.
Мне не хочется говорить ей, что внизу ее ждал новый свитер от versace, купленный в одном из дорогих бутиков, потому что я люблю делать подарки, а такой девочке явно не можешь подарить абы что. Не хотелось ее принуждать рассказывать мне о том, свидетельницей чего я стала: я ей не подружка, не мама и не сестра, а, по сути, вообще левый и малознакомый человек. Но я стою напротив нее и не хочу уходить, давая возможность принять парочку драже внутрь. Я ей не Лана Дель Рей, готовая пожертвовать чьим-то здоровьем ради классного трека (спасибо, хватило печального опыта) и не Эминем, чтобы потом напевать «just gonna stand there and watch me burn», растягивая гласные подобно Рианне. Мне не хочется сгорать перед ней, как и позволять ей самой гробить свое нутро.
Тупые наивные подростки, не способные понять ничего.
[float=right][/float] Я не могу решить, стоит ли мне пуститься в длинную и долгую тираду о вреде и пользе употреблении стимулирующих или психотропных веществ. Рассказывать о том, к чему приведет постоянное употребление оных, какие последствия, какой результат, какой конец. Я не могу решить, потому что в её глазах вижу то ли не просьбу, то не требование — чёрт его еще разберет — но они были немного не такими, как у Грегори. И не такими, как у других наркоманов. Келли как будто бы нуждалась в этом не с целью получить кайф и поднять себе настроение, а будто бы.. Будто бы хотела себя уберечь.
— Может, это и не мое дело, но тогда будет твоей матери, — спокойный и вкрадчивый голос, я не собираюсь кричать на неё, потому что всё ещё не способна разгадать, — а я не хочу быть стукачкой, которая тебя заложит только потому, что оказалась умнее.
Чтобы понять, в чем дело, мне нужно узнать название, чтобы узнать название — спросить ее. Какова вероятность того, что она не швырнет в меня чем-нибудь, что окажется рядом, и не пошлет отсюда с такой просьбой? Впрочем, она и без просьбы прекрасно умудряется меня прогнать. Я хочу возразить, но не могу. Хочу сказать «остаюсь и точка», но вижу искренне расстроенные глаза.
Ладно. О таблетках можно будет и поговорить позже. Внизу. И хочет она или нет — только наедине.
Между нами разница в десять лет, порой она остро чувствуется, порой кажется совершенно пустячной. Не знаю, как будет сейчас, потому что мы не слишком много говорили с момента ее приезда, но я любила Келли уже гораздо больше ее матери и успела проникнуться слегка сумасбродным характером. Элисон была неправа: Джеймсон-младшая не была похожей на мою персону, но зато была похожей на моего брата, и даже сейчас это было слишком для меня заметно: в твердости голоса, но при этом попытке скрыть свое расстройство. Я бы так не поступила, я бы молча кивнула, убрала таблетки и сразу же села рассказывать все, а Келли хотела сначала закончить начатое, и только может быть потом снизойти и посвятить меня во все произошедшее. Я просто надеюсь, что не буду исправлять то, что и так становится лучше, и не запущу в итоге механизм по уничтожению. Не помню себя подростком, кроме глупых надежд и мечты, что расстанусь с вечной нехваткой денег. Мечта исполнилась, но криво, видимо, я совсем неправильно терла эту глупую лампу.
— Я даю тебе десять минут, Келли, — разворачиваюсь и иду к двери, чтобы показать, что исполняю сказанное, — десять минут, а потом, если ты не спустишься, звоню Элисон, — шантаж — последнее дело, но куда я сейчас без него? — И возьми таблетки. Я должна посмотреть, что именно ты принимаешь, — ловлю на себе ее взгляд, но прежде, чем успевает возмутиться или как-то меня перебить, добавляю, — даже не спорь. В них уж я явно разбираюсь лучше тебя.
Мне хочется быть твердой и непоколебимой, как когда-то был брат, и сейчас показала она мне себя. Но при этом, хочется показать, что на меня все равно можно положиться, что я не сдам секрет и не пойду сразу же с повинной в полицейский участок. Таблетки — проблема почти двух третей американцев, которые не видят в них ничего опасного, но потом не успевают опомниться, как у них отшибает память, учащаются панические атаки, теряются бдительность и способность фокусироваться и etc. Из-за таблеток разваливаются семьи — моя поехала частично и из-за них — расходятся пары, люди теряют себя, как людей, и становятся конченными наркоманами в поиске получения новой дозы. У Келли явно не было проблемы с деньгами, но даже такие порой сталкиваются с их острой нехваткой.
Мне нужно было ее убедить, что прорваться можно и без них, что бы у нее ни было или даже принимай она их со своей дурости. Нет, не так: тем более, принимай она их со своей дурости.
Но я спускаюсь вниз, захожу в гостиную и выбираю, что будет саундтреком к нашему напряженному разговору на фоне: Florence and The machine или, может, что-то из Radiohead. Разброс неплохой, но останавливаю выбор на первом, чтобы, все-таки, получилось не так жестоко. Ну же, младшая-Джеймсон, теперь я тебя с нетерпением жду.

[indent] Карен бросает на Эрика слегка недовольный, но скорее шуточный взгляд, — ой, ну перестань! Посмотри только на него, — автобус и правда вызывал о-очень большие подозрения в способе качественного передвижения. Нет, что уж и говорить, за последние годы Миллан привыкла разъезжать с комфортом, пусть и начинала она с малого, но это.. Это было очень далеко за гранью ее понимания, пусть и когда-то она передвигалась на чем-то подобном (красивые школьные редко заезжали к ним в гетто, поэтому тут либо ты доезжаешь на чьей-то подержанной тачке, либо двигаешься на велосипеде, либо уже на родных двух, иных вариантов и не существовало). Стэнли стоял напротив нее в футболке, джинсах и кроссах — обычная одежда обычного молодого человека, ничего удивительного, что, ну конечно, нельзя не сказать о ней.

[indent] Карен всегда отдавала предпочтение элегантному официалу — так она называла свою манеру одеваться — чаще всего надевая юбки и туфли на небольшом каблуке, Миллан почти отвыкла от чего-то в духе драных джинсов или маек-алкоголичек, но, все-таки, и к ним питала теплые чувства. Они ей напоминали те времена, когда можно было взять футболку брата, слегка ее растянуть, надеть и сверху нее накинуть косуху, а все думали, что именно так изначально и было придумано. Не было, но Карен умудрялась каким-то чудом выглядеть хорошо, даже не имея деньги (просто слишком сильно старалась и хотела этого, а потому тратила свое время даже на подбор идеального комплекта одежды). Сейчас же, в Мексике, она приучила себя к легким и приятным кожу нарядам, а еще сланцам, босоножкам и кроссовкам или же кедам. Последние, кстати, были ее спасением здесь, когда они гуляли по пыльным дорогам или песку.

[indent] Карен корчит рожицу Эрику и поднимается следом за ним в автобус. — Очень смешно, Стэнли, — улыбается в тридцать два и присаживается рядом с ним, сбрасывая тяжелый рюкзак себе под ноги. — Во-первых, индейцы Майя звучит очень страшно, — и ежу понятно, что Карен шутит, хотя где-то на задворках ее сознания опасения у нее имелись (куда уж без них), пусть и небольшие, они были! А, как говорится, стоит только посадить семя, чтобы после оно взросло и дало свои плоды. — Ну и ты только посмотри вокруг нас, — Миллан разводит руками, демонстрируя своему другу, будто бы тот не видит сам, подбитые сиденья, жесткие и неудобные, почти дырявое дно в автобусе, слишком загорелого (такое вообще возможно для Мексики?) водителя и кучу, огромную кучу людей, смотрящих на них то ли с любопытством, то ли с оскалом. Карен этого понять не могла, — разве можно меня винить в излишней предосторожности?

[indent] На самом деле, Миллан даже была готова к чему-нибудь выдающемуся и неожиданному, неизведанному и новому, ведь имено ради этого они и подписались вообще на данную мини-экспедицию, хоть не так уж и много знали о ней. — Во-вторых, слишком много жутких историй было про эти пирамиды, — девушка вздыхает, трясет ладошкой у своего лица, чтобы унять хоть ненамного жару, — я решила ночью погуглить, — выдерживает слегка театральную паузу, — лучше бы этого не делала.
И, тяжело выдохнув, она отворачивается.

[indent] Стоило признаться, что за время их отдыха здесь, она очень расширила свой кругозор о Мексике. Раньше Карен бы даже не подумала слушать мексиканскую музыку, но после того, как на улицу высыпали по вечерам люди, нарядные и красивые, и пели так, что она не могла после еще часа два уснуть, возбужденная и взбудораженная их движениями, словами, мелодиями, в ее плей-листе все больше и больше стали мелькать ранее незнакомые имена. Впрочем, не шибко знакомые даже сейчас. Например, Паулина Рубио, которая могла бы дать фору чуть ли не Тейлор Свифт, Пилар Монтенегро, Анаи, Марсела Бовио.. Карен могла теперь перечислять их чуть ли не до бесконечности, но предпочитала воздерживаться, потому что далеко не все из их компании разделяли ее дикий, почти детский восторг. Эрику же она вообще ничего о них не говорила (засмеет еще, не дай бог).

[indent] — На самом деле, слишком много историй о том, что вечно происходило что-то из ряда вон выходящее, — Карен откидыается на жесткую спинку сиденья, ерзает на месте и недовольно выдыхает, — кто-то даже не сумел доехать. Поговаривают, — она сбавляет тон, чтобы услышать мог только Эрик и никто больше (мексиканцы не идиоты, и прекрасно умеют говорить по-английски), — будто бы это место отталкивает всех.
Верила ли она сама в это? Сложно было сказать. Что-то внутри нее смеялось, относясь скептически ко всем вещам подобного рода: экстрасенсам, спиритическим сеансам, Лохнесскому чудовищу.. А что-то упорно говорило, что не зря столько людей возвращалось оттуда бегством. И единственное, что сумела пока сделать Карен — это прийти к выводу, что для туристов это будет прекрасными впечатлениями и замечательным развлечением, и, значит, денег можно будет собрать более, чем немерено. В ней даже ютилась мысль, что их могут завести куда-то, запереть, сделав вид, будто это все «духи индейцев майя», а после требовать денежное вознаграждение (конечно же, щедрое) за то, что их спасли от неминуемой гибели. К слову, для этого случая Миллан прихватила с собой парочку тысяч долларов, потому что на своей жизни и собственной психике ей экономить сейчас совсем не хотелось. Ладно, это все было совсем несерьезно. Надеюсь. Карен издает смешок.

[indent] Но с другой стороны, она искренне радовалась, что вторым ее попутчиком оказался именно Стэнли, а не, например, Тесса, которая бы точно бежала впереди планеты всей, случись чего или даже произойди намек на это «чего». На такую уж точно фиг положишься, да и хиленькой она тоже была.. Карен рассматривала все возможные варианты, поскольку была одним из людей, что предпочитают подстраховаться во все возможных случаях, предусмотреть все альтернативные концовки и оказаться готовой к каждой из них. Чтобы не потерять лицо, конечно, ну и нервы. Нервы свои ей было очень жаль.

[indent] А потому она думает, что сорвала куш, ведь Эрик был хорошо физически подготовлен, отличался аналитическим складом ума и был довольно-таки находчив, недаром весь Нэшвилл, когда происходило что-то у них в семье, сразу бежали к нему. Профессионал остается профессионалом везде (на это очень надеялась Миллан), и незаметно скрестила пальчики, чтобы тот ничего не увидел, думая про себя, что поездка должна закончиться благополучно, приятно и безопасно. Самое главное — безопасно, остальное сможет даже подождать.
— Что сам думаешь? — Карен полностью разворачивается к нему лицом, чтобы было удобнее говорить, — Зря мы их там оставили и надо было насильно разбудить? — она хихикает, представляя недовольные и совсем сонные мордашки, проклинающие их, весь белый свет и Мексику, в которой оказались. Почему-то картина их искреннего возмущения настолько развеселила Карен, что она начала громко смеяться, уже даже не пытаясь не выделяться на фоне всех людей вокруг.
— Если кого-то из нас решат убить первым, — Миллан играючи поднимает вверх палец, — то это будешь ты. Я хоть отдаленно сойду за «свою»!
И посмеиваясь, она возвращается в обратное положение, устраиваясь уже поудобнее. Картина не выглядит столь удручающей и пугающей, как в самом начале пути, даже наоборот — манит и интригует. В конце концов, с чего бы им умирать, правильно? Это же не их Боги, гневаться им на них и не за что, а значит, все будет просто отлично. С другими комментариями отсюда она точно не вернется к друзьям в отель, чтобы не слышать потом что-то в духе «ой, ну мы так и подумали, а потому решили остаться и поспать на пару часов дольше».
Единственное, ее довольно сильно тревожила трясучка в автобусе, и то, как он резко и чрезмерно резво подскакивал на каждом попадающем камушке под колесо, но это не причина для беспокойства, ведь правильно?

каждый сам считает секунды до своего конца. я переносила свой снова и снова, думая, что это будет мне под силу, думая, что это не так уж сложно, много думая.. но после — меня ударило  со всей дури наотмашь, выбило из седла, заставив упасть с грохотом на землю и даже не быть способной встать на колени. я не могла отдышаться, прийти в себя и заставить подняться жалкое, искалеченное в конец тело.
все оказалось другим, со всем пришлось разбираться самой, все пришлось понимать самой. но я.. вроде как справилась.
по крайней мере, так мне упорно казалось.

я стою на кухне, смотрю на него напротив и думаю, что мне крупно повезло работать на человека, что не требует от меня всего офисного совершенства, что дозволяет говорить в неформальной обстановке, звонить ему посреди ночи, порою командовать, раздавая нужные указания, и подчиняется, когда того требуют обстоятельства. тони не стеснялся время от времени прислушиваться к моим советам, и я ценила это, как ничто другое. вру, хороший социальный пакет, выходные (которые я сама вечно отменяла) и приятное общение я ценила не менее сильно, но от того была, почему-то, все-таки в большем восторге. меня умиляло, как он всегда переживал за девчонок, связывался чуть что с лорел, узнавая каждую деталь в их жизни, умудрялся быть в курсе всего нового, если оно происходило. не смотря на то, сколько времени он убивал на работу, он все-таки был рядом с ними. и они обожали его в ответ.
я виделась с ними не то, чтобы часто, но мы пересекались пару раз, когда срочно нужно было заехать за кем-нибудь из них, а рэндалл никак не мог оставить клиента; или когда что-то нужно было отвести/завезти. я смотрела на них, посмеиваясь и улыбаясь, а они на меня, и не знала, что именно они могли испытывать по отношению к моей персоне.
впрочем, наверное, о них самих я знала совсем немало: все инстаграммы, желания, идеальные подарки и вечера — каждый раз я самолично упаковывала новую пару туфель, если тони, все-таки, покупал их (ладно, я сама оплачивала и приобретала), заказывала цветы, помогала ему подобрать платье для дня рождения райли... девочки мне нравились. в райли моментами я узнавала себя. может быть, она и во мне видела что-то родное? я не имела ни малейшего понятия, но узнавать стеснялась, а потому никаких вопросов тони и не задавала про них.

— о, —  у меня будто почву выбивают из под ног, — спасибо, — я теряюсь на секунду, когда он сходу стягивает футболку и стоит напротив. мне казалось, что он сделает это в ванной, но тони решил не тянуть зря время, и, в принципе, это было совершенно логичным. было, но я буквально заставила себя двинуться с места, чтобы забрать ее из его рук, и отвести свой взгляд от него. стоило отметить, рэндалл выглядел более, чем хорошо, и от этой мысли мне стало даже стыдно.
нельзя засматриваться на собственного начальника, ведь так?
сколько раз я ловила себя на мысли, что тони красив? слишком много. сколько раз говорила об этом вслух? ни разу. ванда постоянно издевалась, включая что-нибудь от гомез или уикенда, говоря, что нельзя слишком долго работать вместе двум достаточно привлекательным людям. я закатывала глаза и говорила, что среди нас только я красива на требуемом уровне, отказываясь даже признаваться ей, что энтони мог мне нравиться. все было сложно. в моей голове уж точно, мы вместе работали, но вряд ли могли быть друзьями, что уж говорить о чем-то другом. тем не менее, сейчас он смотрел на меня, улыбался и был полураздет, а я, смущаясь, отводила взгляд, одетая в слишком короткое платье.
— что? — я оборачиваюсь к нему, когда он говорит про зарядку, и улыбаюсь от слов от готовки, потому что знаю, что он в любом случае съест все, что я поставлю перед ним. — да, конечно, — киваю, направляясь в гостиную, чтобы сразу взять ее оттуда, — она будет здесь, как спустишься.
тони уходит, я сначала замачиваю его футболку в ванной на первом этаже, а после отправляю ее в стиральную машинку, чтобы ни следов, ни запаха не осталось. благо, с рвотой мне приходилось сталкиваться далеко не в первый раз, хоть я бы и предпочла не слишком возвращаться к этому этапу своей жизни.
прошлое оставалось прошлом, мне пора было запомнить это на долгое время, но я слишком любила перебирать старые воспоминания в своей голове, измываясь над собственным истощенным нутром.
прошло гребанных два года, а рана внутри всё не хотела зарастать.

я начинаю судорожно готовить грибной суп, потому что это единственное, что приходит мне сейчас на ум, и на что точно имеются ингредиенты в холодильнике. будет смешно, если я скажу, что более или менее мое питание организовала не я сама, а забота о тони? потому что, говоря честно, я предпочитала есть не дома, а где-нибудь вне, в ресторане или кафе, может, даже в кино, но из заботы о нем всегда готовила что-нибудь, что после было бы удобно принести в контейнере на работу. с его бешеным ритмом жизни, он не успевал есть нормально вообще, и даже представлять не хочу, что переживал его организм до того, как в аптеку устроилась я. ей богу, ничего хорошего.

в готовке мысли о произошедшем уходят на второй план. я включаю негромко проигрыватель, и из динамиков начинает доноситься несчастная florence, которая всегда помогала мне успокаиваться и прийти в себя. ее песни, как лучшее утешение, которое просто может быть.
все хорошо. я повторяю это как мантру снова и снова. все хорошо, хорошо, хорошо. есть, будет, иначе никак.
тони сверху, он спустится, поест, а после мы разойдемся спать.
и завтра никто не придет ни за мной, ни за ним, чтобы сковать запястья тяжелыми наручниками и увести в участок. я верю. я в это, черт побери, верю. и накатывающаяся паника отливает.

почему-то присутствие кого-то еще в доме дает мне ощущение целостности. раньше мне не хватало места, сейчас же его было слишком много, и в обоих случаях сначала это доставляло мне радость, а потом начинало душить.
когда вы живете впятером в маленькой квартирке, скорее пытаетесь не убить друг друга, чем сосуществуете, и на тебя скидываются все обязанности по дому, начинаешь ненавидеть тесноту пространства и хочешь вырваться из этого, буквально идешь на все. но после, когда ты это получаешь,  и в итоге все равно становишься той, кто несет все на своих плечах, то скорее захочешь вернуть обратно, где хотя бы тебя за это ценили. и любили. и без тебя не могли.
я живу в этом доме совершенно одна два года, и лишь иногда зову кого-то к себе, потому что иначе чувствую, что сойду совершенно с ума. жить одной оказалось слишком тяжело, и даже сейчас это меня угнетало.

за то время, пока его нет, я не только ставлю все на стол, но и успеваю привести немного себя в порядок: стираю напрочь косметику, убираю волосы в конский хвост, прибираю пару разбросанных вещей на первом этаже. на переодеваться мне не хватает времени, но меня мало это волнует — несчастному любимому платью все равно пришел конец. и даже лучше, что оно отправится в урну и его не спасти, потому что иначе оно бы всегда вызывало во мне все эти тошнотворные ассоциации со всем, что случилось этой ночью.
она будто бы длилась вечно и никогда не кончалась. а я не могла понять, хотела ли этого.

его голос резко заставляет сфокусироваться на нем. довольное и уминающее за обе щеки лицо заставляет меня расплыться в улыбке. так раньше все шустро съедали барри и эва с джо, а сейчас, кроме тони и пары школьных друзей, что иногда заходили, никто этого и не делал. если бы не рэндалл, то, наверное, я совсем забыла о том, что неплохо умею готовить. что вообще что-то умею делать неплохо, но его вопрос ставит меня в тупик. и я не знаю, что мне на него ответить.
— не думала об этом, если честно, — и это полная правда. даже не заметила, что убрала все, пока он не сказал. оглядываю стены вокруг, полочки, тумбочки и комод — раньше всюду стояли самого разного рода фото: с отдыха, с детства, еще какие. больше не осталось ни одного, и я не успела даже понять, что собственноручно избавилась от них, — наверное, мне просто было больно.
даже ванда не знала этого, но, наверное, могла догадаться. — у меня никого не осталось из старой жизни, и чтобы не помнить их, я решила, что будет лучше, не попадайся они мне на глаза.
не осталось ни брата, ни сестры, ни мелкого, ни мужа, ни матери. никого. я сидела напротив него, двадцатисемилетняя, молодая (еще по меркам американцев в самом расцвете сил) и совершенно одинокая девушка, у которой, кроме воспоминаний, ничего не было. ну и друзей. но украшать их фотографиями свой дом мне не хотелось — у них были для этого и свои.
— твоя очередь, — не слишком многословно, да? но я ведь женщина, а женщины должны быть загадками, или как там обычно считается? — как много фотографий у тебя? и почему ты один?
не знаю, хотелось ли мне самой узнать об этом, или скорее удовлетворить постоянное любопытство лучшей подруги, но при каждой встрече она задавала мне вопрос о бывших отношениях тони (всё это глупые газеты и слухи), а я отшучивалась. отшучиваться уже надоело. а знать хотелось. и если представился такой случай, разве могла я его упустить?
ну же, тони, мне интересно.

блять, — думает марина, чувствуя во рту отвратительный привкус багряной крови, — что за херня? она ничего не помнит — помнить не хочет — а тело ноет, как изнасилованное около сотни раз. последнее, что мелькало в ее голове — это никчемные песни никчемного отвратительного урода.. это трикстеровские глаза напротив, щурящиеся и издевающиеся над ней. это хруст хребта ее кошки [марина надеется, что его хребет тоже треснет] и.. смерть.
марина отчетливо помнит смерть.
андриевки резко садится, вскрикивает от боли, орет и дергается назад, но дергаться некуда. [ебаное блять, что происходит?!]
коричневый дрянной пол.
мерзопакостный зверь напротив.
и гребанное ходячее ост к дешевому мыльному сериалу [и похуй, что он исполняет что-то из величайших опер] доносится из его не менее мерзопакостного рта. будь ее воля — он бы уже захлебывался собственной кровью, но единственный, кто на это способен, — она сама.

андриевки не сводит своего взгляда — мир сужается до него самого, обматывает ее горло удавкой и медленно сдавливает, наслаждаясь отчаянными попытками девчонки вырваться из оков. о да, она знает теперь, кто он такой, и что за херня происходит в нью-йорке.
тупая прошмандовка джулия уикер и непонятный сбежавший актер мюзикла — отличная компания для одной из самых сильных городских ведьм. бывших, на минуточку, городских ведьм.
марина медленно опускает глаза на руку, где больше нет пальца. ухмылка пронизывает всё её естество.
боль отдается в висках, но ее она, как и обычно, скрывает. животному нельзя показывать свой страх — пора бы уже и запомнить. а человек рядом — более не человек.
зверь.
гребаный зверь.

от путешествия в черные дыры — так она предпочитает назвать свою смерть, от которой только что оклемалась [и кто я теперь? сраный зомби? боже, мне надо закурить] — ее мутит, ей тошно, плохо, почти до отвратительного пусто внутри. как будто бы она еще не вернулась. как будто она до сих пор там, где холодно и слишком влажно.
и темно.
и только чьи-то крики разрывали ее нутро.
марина отворачивается от зверя [как там его на самом деле зовут?], руками касается шеи, но не может понять, коснулась ли. ощущения будто сдвинулись по фазе, преломились и искривились. ощущений будто бы больше нет. андриевски готова плакать, потому что не способна даже понять, есть ли язык до сих пор в ее рту, или трикстер успел вырвать уже и его.

заткнись.
она резко начинает смеяться, подобно сшедшей с ума, впрочем, таковой разве она и не является? привлекает его внимание, чтобы как минимум он уже, наконец-то, блять, закрыл свой плешивый рот. и заставил замолчать эту музыку, доносящуюся из ниоткуда.
ей просто нужно было остаться одной.
ей просто нужно было до конца осознать.
сколько у меня времени? ответ был прост: нисколько, потому что андриевски мертва.
мертва.
            мертва.
                         мертва.
трикстер никого не пощадил, а зверь, вот уж в чем марина не сомневается ни на секунду, скоро предъявит счет. спорим, она будет не в силах с ним расплатиться?

уходи.
только это далеко от возможного, пятится назад, бьется о стенку, хмычет сквозь ехидную ухмылку. хмычет, хватаясь за горло. она готова биться в истерике — дай ей только возможность — но не может потерять самообладание до такой степени перед ним.
она же не джулия уокер, в конце концов, в ней силенок побольше да и получше. качественнее. лучшая, мать вашу, студентка академии брейкбиллс своего года, пока не оказалась выгнанной за собственный темперамент.
и это вот куда ее привело.
от зверя ей не спастись. хотя бы по той причине, что зверь есть в каждом из нас.
и в марине, ну естественно, тоже.
мне нравится, как ты скалишься. [зверь в марине, спорим, тебе не по зубам?]

андриевски дрожит, будто бы загнанная дичь в угол. ну же, — ноет животное, — забирай меня. вот только марина, ха, не эта глупышка, а потому встает, шатается, каблуки ведь важная часть ее гардероба [я не чувствую их, я не чувствую их, блять!] и идет к нему, распевающему какую-то непонятную хрень [окей, она знает, просто не хочет в этом признаваться даже ему. вдруг этот урод способен еще и читать мысли], отчаянно пытаясь себя удержать.
привкус крови все еще на ее губах. ее запах она в состоянии ощутить.
ей приходится хвататься систематически то за кресло, то за стол, чтобы не рухнуть оземь, но его фигура, двигающаяся туда-сюда и обратно служит для нее ориентиром. животное оказалось для нее маяком в пучине бездны и страха.
в пучине темноты.
в пучине смерти, из которой он ее вытащил, правда, предварительно, успев ее же туда и загнать.
— дай прикурить, — ей больше [пока что] ничего не требуется. и если уж ему так охота устраивать здесь выездной мюзикл, то так пусть у нее будут хотя бы сигареты.
хотя бы жалкие сигареты.
кошки у нее уже нет. и вот за это зверю придется ответить.

— я хочу это заклинание, — она откидывается на кресло, в которое, дрожа, садится, кладет руки на подлокотники, закидывает ногу на ногу. марина готова снова перерезать самой себе горло, чтобы перестать чувствовать себя в пустоте. всосанной в черные дыры, выброшенной и выплеванной ими на берег.
марина не может нормально дышать, а потому систематически закашливается, часто моргает и так же часто дышит. она не может понять, жива или мертва.
она не может понять, что произошло.
она не может понять, как это вообще возможно, когда даже в брейкбиллс ей говорили, что некромантии, по сути, нет.
зверь мог быть полезным. но андриевски предпочла бы сбежать. один только неприятный момент: бежать некуда. да и ноги ее не особо держат, чтобы иметь возможность быстро ретироваться отсюда.
и найдя ее однажды, он с легкостью это повторит.
вот только — марина не отрывая взгляда проводит пальцами по собственной шее — в этот раз она точно не откроет больше глаза.
[ну же, зверь, снова поймаешь меня?]

— и зачем было меня вообще воскрешать? — андриевски рисует причудливые узоры на подлокотнике справа, немного отворачиваясь от него [сохраняй лицо, марина, сохрани свое полу-живое лицо], — джулия, поджав хвост, побежала за своим трикстером, — воздух кончается, делает еще один вдох, — и некому теперь слушать твои отчаянные завывания? — ей приходится усмехнуться — так положено — но она с опаской бросает на него один взгляд за другим.
демонов в нем было не меньше, чем в ней.
интересно, насколько их даже было в нем больше. андриевски не станет у него спрашивать, но этот вопрос запомнит. вдруг подвернется случай, и ей удастся собственными руками преломить ему хребет и сломать грудную клетку? она готова была поспорить: внутренностей там не окажется.
в этом звере их попросту нет.

ей всего лишь нужно выдержать эту паузу и дождаться последних секунд от пяти минут, прежде чем она вернется в пустоту. ей не хотелось туда обратно. ей не хотелось снова ощущать их костлявые руки по всему телу, готовые тянуть вниз бесконечно долго, сдирая с нее кожу, медленно впиваясь острыми когтями в белоснежные руки. ей не хотелось снова оказаться одной — помимо собственных демонов, что это все и проделывали, — но она до сих пор не знает, насколько долго здесь оказалась.
насколько она жива.
насколько это существо напротив могло расщедриться.
и расщедрилось ли? марина щурится, вглядываясь в его черты лица: инфантильный, самодовольный, эгоистичный. она знает таких людей — в ней самой сидит абсолютно такой же — только с меньшим количеством переломов и трещин.
в звере их будто бы не сосчитать.
неужели под этой маской скрывается маленький забитый мальчик? мысль до того ее тешит, что андриевски откидывает назад хвост и наклоняется вперед, ближе к нему.
мне не так уж и страшно, мой милый зверь. смотри, не попадись в капкан.

все, что мне сейчас нужно, — чтобы пейтон вошла в эту гребаную дверь и сказала, что это ложь. сказала, что лукас просто соврал в очередной, мать его, раз, потому что он идиот и урод, а не потому, что моя лучшая подруга сама поцеловала его тогда.
я не знаю, что мне делать. я не знаю, что мне думать.
единственное, что горит адским пламенем прямо в груди — я поверила, когда оно того, опять, не стоило.
я поверила ей и ему, поверила, что она сможет отступить, поверила, что он больше не любит ее, но все снова вернулось на круги своя.  лукас и пейтон вместе навсегда, а брук дэвис должна сделать сто шагов назад. сто шагов назад от них.

«ты должна была быть моей лучшей подругой, пейтон, но все, что ты сделала — дважды меня предала»

что я должна была сделать? мне хотелось рыдать, и я рыдала, как глупая, растирая по лицу тушь, подобно тому, как это делают в любимых моих сериалах, рвала на себе волосы, била подушку и злилась, злилась, злилась. я бесконечно много злилась и не могла остановить собственную злость, потому что, черт побери, меня снова выбросили на обочину.
меня выбросили на обочину люди, которых я безумно любила.
единственные люди, которых я любила.
это так глупо. надеяться, что в этот раз все могло быть по-другому, и я могла получить свою толику счастья. я и получила, но ведь хорошего понемножку, да? вот и мое закончилось. оно снова ушло. и снова ушло к пейтон.
к моей пейтон.
к моей лучшей подруге, которую я знала с самого детства и любила даже больше, чем собственную мать. ну почему так сложно перестать плакать?
руками закрываю свое лицо, сажусь на кровать, пытаясь как-то сдержаться, но всхлипы все равно рвутся наружу. я абсолютно одна во всем доме — ненужная и брошенная своими самыми близкими людьми. все всегда отворачиваются от меня. каждый раз.
наверное, вселенная просто мне намекает, что это моя вина.
наверное, мне пора перестать верить.
наверное, я просто полная дура, раз могла допустить мысль, что кто-то может выбрать только меня.

если этого не сделали мои родители, разве кто-нибудь другой может?

пейтон сойер была лучшим человеком в моей жизни: немного вредная, упрямая и противоречивая — она всегда боялась совершить ошибку, но не лгала. я так думала раньше. она всегда смеялась так, будто бы освещала всю комнату лучами восходящего солнца, и ее улыбка заставляла улыбаться всех людей вокруг. она рисовала, как никто другой, даже когда скрывала собственные рисунки от меня, и я тайком пробиралась к ней в комнату, чтобы посмотреть новые. она много думала, порою, наверное, слишком много, потому что это приводило ее к постоянным грустным мыслям.
а еще она ужасно скучала по маме.
и была совсем не такой сильной, какой хотелось казаться.
но она была лучшей, потому что это была моя пейтон.
больше ее у меня нет.

лукас был вдохновением. слишком серьезным и при этом слишком смешным. он всегда смотрел прямо и смело, чем засталял меня трепетать от начала и до конца. он говорил умные мысли, слишком! умные мысли, потому что иногда я их не понимала, ну, делала точнее вид. ему нравилось быть сильнее, выглядеть таковым, и нравилось, когда его слушали. а еще он прекрасно умел слушать сам.
он невероятно писал и читал не менее вероятные речи, заставляя каждого затаить дыхание и не сметь его прерывать.
лукас скотт был добрым, заботливым и всегда боялся причинить кому-то боль.
кроме меня.
мне он всегда ее причинял и после этого не мог посмотреть даже в глаза.
и в этой истории, угадайте, что произошло снова.

лучшие люди в моей жизни решили, что я недостаточно хороша. и у меня нет даже сил обвинить их в этом.

пейтон стучится, и я думаю, что было бы лучше, уберись она восвояси отсюда. оставь она меня, потому что никакого желания сейчас видеть ее лицо, слышать ее слова, пытаться ее понять — нет. мне хочется вырезать их из своего нутра, хочется отказаться от всех воспоминаний, что у нас были.
с ними обоими, черт побери.
я такая гребаная идиотка!
я просто хотела, чтобы кто-нибудь любил меня так же сильно, как я любила их. и нуждался во мне хотя бы в половину, как я в них. и это все оказалось таким наивным. и никому не нужным. again.
видимо, again — мое новое любимое слово.
даже если оно причиняет боль [как лукас. или пейтон. или они оба взятые вместе].
и сейчас мне нужно ее простить, но я не могу. хочу, где-то в глубине души я правда этого хочу, но не могу. не могу потому, что это происходит опять, и мне никуда нельзя от этого деться. потому что я вновь наступила на прошлые грабли.
пожалуй, это мои любимые грабли.
может, стоит их уже сдать в музей? «лучшие грабли брук дэвис. с ними не сравнятся более ни одни». неплохо звучит, может, даже потянет на постоянную экспозицию. но это все комично. и трагично, кстати, тоже.
слишком.
для меня это все слишком.

их пора выбросить. пора перестать любить то, что способно тебя убить.

— пейтон, уходи, — я почти срываюсь снова на слезы, прижимаясь к двери и вслушиваясь в ее дыхание за нею. я скучаю по тебе, пейтон, я уже скучаю по тебе, хотя нам только предстоит расстаться. можешь себе представить, насколько сильно я люблю тебя? и насколько тогда мне больно? столько лет дружбы коту под хвост из-за одного парня.. или из-за того, что ты не смогла его просто-напросто у меня не отобрать.
мы всегда были разными.
но лукас... лукас оказался большим для обеих из нас.
— у меня нет настроения говорить,  — стараюсь не перейти на крик, как бы мне ни хотелось. резко раскрыть эту дверь почти ударить ее, начать ухмыляться по-злобному, толкнуть ее вниз, но я лишь крепче сжимаю ручки двери, и, закрывая глаза, качаю головой. моя пейтон не смогла бы так поступить.
не снова.
та, что за этой дверью, — не моя.
— фишка в том, пэй, — мне приходится зажать рукой рот, чтобы она не слышала всхлипы, сделать глубокий вдох, следом глубокий выдох, — что ты ничего не исправишь. ты сделала это снова, — я не выдерживаю и резко дергаю ручку на себя. так, что теперь стою прямо напротив нее, как есть. без прикрас. без попыток спрятаться или солгать.
я смотрю ей прямо в глаза и продолжаю говорить, потому что ни у кого из них не хватило на это духа. я в очередной раз должна была оказаться сильнее. и не важно, что мне этого не хотелось.
не в этот раз.
— ты снова поцеловала его за моей спиной. снова начала к нему чувствовать что-то, — голос набирает обороты, и я уже почти отказываюсь себя контролировать. мне обидно, черт побери, мне просто обидно, что они бросили меня!
как мама.
как отец.
как все остальные.
я выбрала из ВСЕХ людей вокруг именно их, и именно!!!!, мать вашу, именно они!! оказались теми, кто предал меня. теми, кто лгал мне прямо в лицо, скрывал все за моею спиной. теми, кто обманывал меня снова, и снова, и снова, будто бы заведенные. как заезженная пластинка.
а я, как тупая намалеванная кукла [не удивлюсь, если сойер до сих пор считает черлидерш, в первую очередь и меня, тупыми шлюхами, не способными ни на что] хлопала ресницами и безоговорочно верила им. конченая идиотка, — хотя он — МОЙ парень! он — МОЙ парень, пейтон! м о й! — и тут, затаив дыхание, стирая с глаз слезы, я выдавливаю, — был мой.

если бы он ушел не к ней и не из-за нее, я бы требовала, чтобы она срочно притащила ведро мороженого, обняла меня и не смела отпускать. чтобы мы устроились на моей кровати, отключили мобильные телефоны и смотрели днями напролет глупые мелодрамы, пока не начнет от них тошнить. чтобы она называла его "мудаком", "ублюдком", "сукиным сыном, который меня не ценит", а я бы сидела и поддакивала ей, прижав к колени к груди и плача без остановки.
потому что я любила его.
потому что я люблю его.
до сих пор.
до сих пор.

— как и ты, — мои глаза встречаются с ее, и мне плевать, сколько сожаления я в них вижу. пейтон сойер, ты потеряла свою лучшую подругу, прими мои поздравления.
можешь бежать к нему.
я вам не стану больше мешать.
[в отличие от тебя я и правда умею отступать. я же ведь брук дэвис, черт бы меня побрал, я же ведь люблю вас больше, чем себя.]

[indent] Разве кто-нибудь мог знать, что Карен променяет прекрасную и классическую Европу, пропитанную атмосферой изящества и правильности, на непонятную, полную необузданной энергии, Мексику? Никто, поверьте, даже она сама, но почему-то, стоило прозвучать этому предложению в их компании, она сорвалась с места, будто бы ужаленная, ведь, черт побери, от развода нужно восстанавливаться, и учитывая, что в отличие от Линдсей Лохан, Эми Уайнхаус и Мадонны, Карен Миллан всего-навсего несчастный фармацевт, который не умеет, да и не может, променивать одного мужчину на другого, это был весьма и весьма неплохой способ отвлечься.
[indent] Да и было как-то не совсем привычно и нормально [ей, черт побери, не шестнадцать и даже не двадцать лет], чтобы признаваться, что всю ее жизнь у нее был лишь один. Ее муж. История с ним закончилась не сильно удачно, а заводить беспорядочные новые связи ей не улыбалось, потому, делая музыку погромче каждый раз в наушниках, Карен срывалась из дома на пробежки даже здесь.
Отдых отдыхом, но за телом нужно следить. Карен Миллан слишком сильно к этому успела привыкнуть.
Музыка сменяется одним треком за другим, чаще всего там играло что-то из хопа: белый отец всея рэпа Эминем, Дрейк, Канье, Снуп Дог, Джей Зи (она слушала вместе с его женушкой Бейонсе), даже пара российских исполнителей (Миллан не очень понимала их тексты, но ей нравился бит), кажется, это были Баста, Тимати и Нойз МС, если она правильно помнит.
Эти песни заставляли ее зачитывать рэп вслух (и пусть часть друзей считала, что это всего лишь "понты"), дурачиться и подтанцевывать, даже когда настроение отчаянно стремилось к нулевой отметке. И пусть это понты — Карен как-то плевала на чужое мнение в последнее время — ей это доставляло удовольствие, а значит, что более ничего и не имело никакого значения.
[indent] Кто-то ей говорил, что она обладала латиноамериканскими корнями. Карен не спорила, пусть и не стремилась доказать и узнать правду. Она чувствовала себя комфортно в любой шкурке: чистой американки, наполовину, смешанной с какими-то латинскими (или кем там), или же вообще совершенной другой национальности. Быть разносторонней, даже в этом аспекте, это круто.
Вот, что думала Миллан. И вот, что хотела с собой вместе пронести.

[indent] Она улыбается Эрику, сидящему рядом, треплет его по плечу, потому что ей, в принципе, нравится атмосфера вокруг. Она испытывала немного напряжения от внешнего вида их транспортного средства, и пристальные взгляды людей вокруг (уже не такие теплые и радостные, как, например, в их отеле, где каждый хотел услужить, чтобы получить чаевые побольше) заставляли слегка нервничать и постоянно оглядываться на свои вещи. Черт знает, кого куда дернет, в конце концов, потому что, если ей не изменяла память, мексиканцы также славились и прекрасным умением хватать чужие вещи максимально незаметно и тихо.
Лишиться ей пары своих не хотелось, пусть и ничего драгоценного излишне у нее с собой не было.
[indent] — ты издеваешься, да? — Миллан улыбается в тридцать два зуба, но щурит глазки, как бы не доверяя Эрику. Нет, конечно, если его правда укачивало, а они продолжали бы ехать точь-в-точь как сейчас, то есть то подпрыгивая, то шатаясь из стороны в сторону, то у нее были нехилые такие проблемы, а потому остается лишь понадеяться, что ее друг лишь преувеличил и решил над ней не очень по-доброму подшутить, да-да, — блин, серьезно? — Карен аж охнула от недовольства, но надежда умирает последней, верно? Значит придется искренне надеяться, а еще скрестить пальчики и почитать про себя мантру (кому там поклоняются мексиканцы, блииин), чтобы уж точно все обошлось, — да, вроде минут сорок-пятьдесят. Я надеюсь, — и она кивает ему, мол, ничего вообще страшного.
  [indent] — Ой, и пока я не забыла, — она резко вскакивает, чтобы достать сверху свой рюкзак, раскрывает его, копошится секунд двадцать-тридцать, перебирая огромную груду вещей (ну это же девушка, давайте не будем забывать об этом), но потом довольно пищит и достает что-то. Что-то — бумажный пакет. Осмотрительная Миллан не рискнула отправиться в трип в неизвестное место без пары таких, — думаю, тебе могут пригодиться, — и девушка протягивает один ему.
В автобусе почти нет музыки, и Карен невольно начинает грустить, но достает айпод, протягивая один из наушников своему "партнеру по преступлению" (вот друзья бы сейчас тоже сказали: "это понты"), а из динамика доносится Леди Гага, которая после планирует сменить парочкой треков от Битлз, Радиохед, Скорпионс (нужно пройтись по классике), чтобы потом резко переключиться на Селену Гомез, Викенда, Имейджин Дрэгонс, Марун5 и Кодэлайн.
[indent] Эрик слегка не слегка не утешает, навевая еще больше туманности вокруг места, в которое они отправлялись, — я думаю, что мы с тобой слишком красивые, чтобы так пропасть, — отшучиваться — любимый способ Карен как-то сбросить стресс и напряжение. Ну емае, она была впечатлительной, пусть и казалась стойкой реалисткой, которая не ведется на подобные россказни, ноооо... Но Миллан могла даже после какого-то третьесортного ужастика бегать по квартире, лишь предварительно включая везде свет. Такие дела, ага, — тем более, что обычно это происходит, оскверни ты что-то или возьми, поэтому я предлагаю лишний раз ни до чего не прикасаться, — разве не стопроцентный способ обезопасить себя и свою дражайшую жизнь?
  [indent] Карен задумывается, когда Эрик говорит про тинейджеров, — черт его знает, — она пожимает плечами и разводит руки в стороны, — это же дети. Фиг поймешь, что могло им неожиданно стукнуть в голову, — и Миллан искренне так и считала, что неважно, насколько ты близок или дорог ребенку, рано или поздно он все равно вытворит что-то, что после повергнет тебя в шок. И вряд ли этот шок будет приятным.
[float=left][/float] Тем не менее, они почти спокойно доезжают до станции, пока она меняет исполнителя за исполнителем в своей плейлисте, и там Рианна бежит после Перри, догоняет Лед Зеппелин, чтобы уступить место Нирване, потом удивленно метается в шоке от появившегося Шопена, после которого идет Бах, и феерически заканчивается на Авичи. И такое бывает — главное лишь попасть в айпод Карен Миллан, которая никогда не сортирует песни и обожает включать их вперемешку.
Она почти даже расслабляется и перестает переживать, пока автобус не останавливается, они не высаживаются, и глазам не предстает поистине жалкое зрелище... Спешу напомнить: Миллан была из гетто, но даже там не было такой бедности и такого отвратительного отеля. Или мотеля. Как вообще язык повернется назвать эту готовую вот-вот разрушиться хижину гостиницей или другим более обязывающим к чему-то словом?
— Ты уверен, что брал его с собой? — Карен поворачивается к Эрику, начинает даже проверять свой рюкзак — вдруг она по ошибке схватила его айфон вместо своего и сунула в какой-нибудь карман, но кроме ее собственного, никакого другого аппарата там не было. Видимо, ее страшные опасения о готовых вот-вот что-нибудь ухватить мексиканских ручонках сбылись, потому что этому она была готова поверить с большим удовольствием, чем в то, что Эрик Стэнли — один из лучших адвокатов Нэшвилла — парень сообразительный и организованный — вдруг забыл свой телефон. — Ладно, у нас есть мой, — но, кажется, их ждали плохие новости.. — Нет связи.
Карен готова была даже выругаться вслух, ибо очень хотелось, — здесь нет связи, Стэнли, что за треш!
Была бы Карен Миллан паникершей? Да. Параноиком? Да. Мнительной? Тоже да! Так же сильно, как она любила все новое и неизведанное, она этого же и боялась. В равной степени.
И сейчас им предстояло отправиться в далекий-далекий путь даже без возможности набрать кого-нибудь и попросить приехать. Ух, кровь в венах девушки явно закипела не просто так.
— Тем не менее, пошли, — и она ведет его внутрь, схватив за руку, потому что стоять на месте было ни в коем случае нельзя. Через пятнадцать минут им нужно было двигаться дальше, времени на раздумий совсем не имелось.
— Как ты думаешь, где наш гид? — Карен стала оглядывать все вокруг, проходить от одного края отеля к другому, даже зашла внутрь, но не обнаружила никого. Пока что никого. Предчувствие намекало, что им бы следовало вернуться обратно, но стоило ей повернуться к тому месту, где совсем недавно еще стоял автобус — ничего, естественно, уже там не было. Замечательно.
— Окей, я начинаю паниковать, — и лицо Миллан говорило только о том, что она сейчас полностью серьезна.