Роза очень медленно расправляет складки на неприлично короткой юбке и отречёно смотрит сквозь толпу. Ей тоже хотелось бы танцевать на этом вечере для детишек царских кровей, но Кристиан Озера рядом с Лиссой, словно сильнейший внешний раздражитель. Пропускать заинтересованные взгляды мимо — её обычное занятие. Хезевей не до нежностей или головокружительных танцев, она просто хочет оторвать голову одному морою.

— Разобьёшь ей сердце, я разобью тебе лицо.

Одна фраза и Роза думает, что Озера достаточно, но это далеко не так. Она боится остаться одна, без Лиссы(убеждает себя, что именно без Лиссы). Милые шушуканья в коридоре и нежные объятия у всех на виду. Она не раз предупреждала Драгомир, что ничем хорошим это не закончится.

Ситуация выходит из-под контроля, когда на их традиционные посиделки Василиса приводит этого напыщенного огнедуя. Роза не то, что бы на фильме сосредоточиться не может, она весь вечер только и думает о том, какую бы часть тела Кристиану отрубить первой.

Кроваво красное платье Лиссы для вечеринки по случаю дня рождения Хезевей на вешалке выглядит идеально. Но Роза уже в сотый раз говорит принцессе, что для её бледной кожи красный совсем не подходит. Только Драгомир не слушает, точно так же, как не слушает её по поводу Кристиана. Розмари всё ещё пристально следит за хрупким сердцем принцессы.

Ноги буквально подкашиваются, когда Роза видит на своём столе маленькую коробочку черного цвета. Она прекрасно знает, чей это одеколон. Хезевей прекрасно знает, что это значит. Лисса неугомонно ревёт весь вечер, сбивчиво продолжая повторять что-то о том, какой же Кристиан Озера кретин. И Розе хочется закричать, что она говорила, давно предупреждала, но язык не поворачивается.

Хезевей нервно крутит маленькую записку в руках, на часах уже полдень, а в голову закрадываются мысли о том, не поджарил ли этот придурок свой зад на палящем солнце. Озера выходит из-за угла как-то слишком лениво, будто показывая всем своим видом, что ему всё равно. Хотя, вроде как, так и есть. Ему всё равно, а Розе просто неинтересно. Тогда что они оба тут делают?

Хезевей без лишних слов и эмоций бьёт прямо в нос, метко и с первого раза. Кристиан морщится и, сжимая переносицу, отходит на пару шагов назад. Роза собирается ударить ещё раз, но морой поднимает руку в умоляющем жесте. Ему не понятен поступок дампирши.

— Разобьёшь ей сердце, я разобью тебе лицо. Помнишь?

Сначала Роза тихо усмехается, но когда видит удивление на лице Озера, начинает хохотать во весь голос. Кристиан выпрямляется и одной рукой поправляет пиджак, второй всё ещё продолжая держаться за переносицу.

Хезевей, наверно, впервые смотрит на него заинтересовано, что заставляет даже поежиться. Кристиан прекрасно знал, что она сдержит своё слово, но также он знал, как Роза Хезевей ждала того момента, когда он разобьёт сердце Василисы Драгомир.

— Осторожнее, — тихо цедит Озера, выстукивая знакомый ритм Арабеллы из нового альбома Arctic Monkeys на руле, — Пятна от горчицы не отстирываются от кожаной обивки.

Роза демонстративно закатывает глаза, стирая большим пальцем желтое пятно с коленки; вроде как, только хамелеоны обладают круговым обзором. Шутка хорошая, но не настолько, чтобы нарушать барабанный ритм припева; Хэзевей пожимает плечами и отправляет не особо тщательно завёрнутый хот-дог на заднее сиденье, в прямое с ним соприкосновение. Она безразлично отворачивается идеально-прозрачному окну, за которым мелькают, не отпечатавшись как следует на сетчатке, зелено-серо-коричневые пятна — Кристиан гонит больше ста двадцати к заочно ненавистному морю.

Роза, конечно же, уже видела море, но Озера, как в фильме 80-x, молча запихивает её в машину часов в пять апрельского утра, удивительно спокойно выдерживает болезненный удар в печень и тычок под ребра, и до упора давит на педаль газа черного внедорожника, будто сбегая от апреля, недописанного эссе и тонких губ Драгомир.

— Совсем спятил, да? — грубо интересуется Роза, щурясь на табло электронных часов; они едут часа полтора, и у Хэзевей уже твердая десятка способов вырубить Кристиана и сдать назад на пару сотен километров, — Плохая идея, серьезно.

— Хочешь сказать, что кому-то не плевать нас? — ухмылка рассекает лицо Озера в зеркале заднего вида. Было бы не плевать его родителями, будь они живыми и не безумными ублюдками; Роза бы получила нагоняй от матери, если бы та не предпочитала запечатывать их в безликие бумажные конверты без обратного адреса. Бито, констатирует про себя Хэзевей и просит остановить у ближайшего супермаркета, чтобы купить зеленых, до жути кислых яблок – как последнее условие.

Хэзевей не в восторге от 80-х и Кристиана; её держит только ремень безопасности и мелькнувшая минут пятнадцать назад табличка об их примерном местоположении – она никогда не была в Калифорнии.

О море говорила Лисса в середине сентября, на её узких запястьях еще лежала по аристократическому стандарту бледная тень загара с Лазурного берега; больше лазури там только модельных девиц со страниц каталогов белья и уже вышедших в тираж мадам с безвкусными нитками жемчуга на дряблых шеях. Хэзевей не нравится, но она стоически терпит двухчасовой просмотр глянцево блестящих фотография с выверенными до сантиметра пропорциями – ни намека на хрупкость момента.

Она, семилетняя Роза, море даже видела; не Лазурный берег, но оно, по слухам, везде одинаковое. Сквозь холодные серые жалюзи, пока мать была на очередном задании, Хэзевей рассмотрела голубое пятно, кишащее крикливыми детьми и их блестящими от солнцезащитного крема мамашами. Ничего такого, что привело бы в восторг среднестатистического мариниста или критичную семилетку.

Кристиан останавливается только к полуночи, заезжая едва ли не в твердый от недавних заморозков песок; успевшая заснуть Роза больно ударяется затылком о спинку сиденья и долго разминает затекшие от долгого сидения мышцы.

— На небесах только и говорят, что о море, — наконец вспоминает нужную фразу Хэзевей; глаза слегка щиплет из-за недосыпа и морской свежести, — Только не говори, что приехал сюда умереть или что-то вроде.

— Ради такого живут, а не умирают, — обыденно констатирует Озера, пуская ей в спину клубы сизого дыма, — Это того стоило?

Вода в море темно-синяя, почти фиолетовая, всего на пару оттенков светлее горизонта; отражения звезд едва заметно поблескивают на водной глади; Роза прикрывает глаза и не слышит ничего. Ни чужих голосов, ни криков чаек, ни шума проезжающих по трассе машин. Ничего, кроме шипения прибоя и перманентно гаснущей зажигалки.

Хэзевей отступает на пару шагов назад и чисто машинально касается запястья Кристиана, обводя кончиками пальцев выступающие вены; прибрежный ветер путает волосы и мысли.

— Определенно.

Ты всегда была лицемеркой, моя маленькая Роза. Всегда умела лгать и изворачиваться, обставлять дело так, как выгодно тебе, пудрить мозги своим доверчивым друзьям и отравлять то, к чему прикасаешься. Только позже боялась оставаться одной. Боялась смотреть на свое отражение в зеркале и слышать такой тихий, вкрадчивый голосок совести, боялась правды и пряталась от неё за десятью дверями и одним особо крепким замком, отгородилась собственноручно построенным каменным забором и даже не пожалела сил на глубокий ров.

Я знаю.

Потому что со мной этот номер не сработал. На меня не действовали твои едкие фразочки и враждебные тяжелые взгляды, кислота презрения и даже горечь нескрываемой ненависти. Не влиял груз твоей дурной славы и репутация агрессивной суки, знание о силе твоего удара и меткости, твоя непокорность и несгибаемость, принципиальное нежелание прислушиваться к кому-то, кроме себя, вспыльчивость и яростность. Огонь никогда не может уничтожить огонь, моя дорогая, а уж в этом смысле я гораздо сильнее и опытнее.

Это я пламя. Это я дикарь.

Об этом ты говоришь, когда впиваешься короткими ногтями мне в плечи и стараешься сдержать протяжный стон, боясь, что кто-то может услышать. Когда прижимаешься мягкой грудью к моей твердой, хочешь ещё ближе, ещё глубже, ещё крепче и рычишь, как львица, получив желаемое. Моя бедная девочка. Я вижу твои затянутые пеленой наслаждения глаза, чувствую твой личный предел и старательно подвожу тебя к тому, чтобы перейти эту черту.

Безумие.

Мы оба похожи на сумасшедших с этими горящими глазами и нелепыми разговорами о вечном, которые всегда следуют после поистине животного секса. Мы несдержанны, аморальны и абсолютно отвратительны, потому что не боимся нырять с головой во тьму, не стесняемся своих желаний и умеем их удовлетворять. Мы как те дети безнравственной революции, о которых поёт твоя любимая Лана. Мне нравится, что тебя не смущает расхаживать передо мной совершенно нагой, нравится твоя нахальная самоуверенность и грязные шуточки, от которых даже у меня краснеют кончики ушей. Нравится, что для всех остальных ты страж Хэзевей — строгая и серьёзная, непреклонная железная леди, вроде Маргарет Тэтчер, биографию которой я штудировал на политологии в университете.

And I'd never dreamed that I'd knew somebody like you
And I'd never dreamed that I'd need somebody like you

Я все ещё помню те времена в Академии, когда мы избегали друг друга. Помню, что всё началось с игры «Правда или действие» и мне пришлось поцеловать тебя, поскольку не люблю говорить о себе. Помню, что ток, который прошел через нас, списывал на алкоголь и адреналин, а ты потом долго поддевала меня из-за якобы ужасной техники. Помню, что разозлился и превратил Лиссу чуть ли не в манекен, оттачивая умение, нарабатывая навык и чувствуя себя дегенератом. Помню, что доказать твою неправоту стало моей идеей фикс, которую приходилось тщательно скрывать. Помню, что мне почему-то резко стало не всё равно, как ты общаешься с другими парнями. Что позже начал ненавидеть Мейсона и особенно Беликова, на которого ты смотрела так, как никогда бы не посмотрела на меня.

С нежностью. Трепетом. Любовью. Уважением.

No I don't wanna fall in love (This world is only gonna break your heart)
With you (This girl is only gonna break your heart)

Помню, что на одной из вечеринок оттащил тебя в укромное место и целовал. Яростно, долго, делясь с тобой всем тем, что испытывал сам, но не мог выразить словами. Помню твой озверевший взгляд и звонкую затрещину на фоне пунцовых щек и собственное удовольствие от того, что ты ответила, хотя до сих пор отказываешься это признать. Помню, что потом долго не разговаривала со мной и тот твой шок, когда именно я должен был стать твоим подопечным на время полевых испытаний, к которым ты так тщательно готовилась.

Моя несгибаемая и невыносимая девочка.

What a wicked game you played to make me feel this way
What a wicked thing to do to let me dream of you

Ты говорила, что не можешь спокойно смотреть на меня, и устроила скандал, когда узнала, что придется ночевать в моей комнате. Ты угрожала свернуть мне шею, если я попытаюсь тронуть тебя хоть пальцем, и ужасно бесилась, когда видела, как это веселит меня. А потом затихла. Перестала реагировать на колкий сарказм и просто выполняла свою работу, а я ужасно беспокоился и ощущал себя беспомощным мальчишкой, пока не узнал причину. Кажется, развязать тебе язык помог коньяк, который черт знает где удалось найти. Потребовалось полбутылки, чтобы ушла заторможенность, прорвалась плотина из чувств. Ты говорила и говорила, сбивчиво, обрывками, всхлипывая, как маленькая, сдерживая льющиеся рекой слёзы, рассказывала то, что держала в себе слишком долго, что мучило, требовало выхода и терзало изнутри. Ты затягивала меня в свой маленький ад, и я совершенно не был против, только боялся прервать, хотел, чтобы ты очистилась. Я старался не обращать внимания на то, что ты делилась со мной правдой о любви к Дмитрию, что говорила о другом мужчине в то время, как сам сидел рядом. И потом хотел сжечь его за то, что растоптал твоё сердце, согласившись на предложение Таши. Моей Таши, моей родной тетки, которую я тоже возненавидел, хотя должен был желать ей счастья.

What a wicked thing to say you never felt this way
What a wicked thing to do to make me dream of you

Я прижимал тебя к себе, гладил волосы и благодарил Бога, в которого мы с тобой оба не верим, что мой сосед не был на тот момент в комнате. Я целовал тебя в макушку и восхищался твоей силой, понимая, насколько мы похожи. Такие одинокие, заблудшие, испорченные. А потом ты сдалась и впилась своими губами в мои, требуя большего. Мы не контролировали себя, не думали о последствиях, когда сдирали столь мешающую одежду, когда чуть ли не разрывали друг друга на куски, чтобы с физической болью ушла душевная. Мы пришли в непонятную нирвану, когда ты расцарапала до крови мою спину, а я вонзил клыки в тонкую кожу на шее и услышал негромкий вой, который, надломившись, превратился в стон.

Я был счастливым придурком с блаженной улыбкой, когда ты отключилась и свернулась уютным клубком под боком, такая родная, такая близкая. Правда, ещё долго не мог уснуть, гадая, что делать дальше. Я ведь уже давно не мог смотреть Лиссе в глаза, давно не звал на свидания и не касался её, боясь произнести другое имя, давно не считал своей. Меня раздражало её щебетание и желание всем помочь, её наивная доброта и ангельская чистота.

Демоны всегда стремятся к свету. Я же тянулся к тьме.

The world was on fire and no one could save me but you
It's strange what desire will make foolish people do

А на следующий день ты выбила почву у меня из-под ног, назвав нашу ночь ошибкой. Ты что-то говорила об ответственности, серьезности и о том, что приходится чем-то жертвовать, а я не мог сконцентрироваться на разговоре, все ещё ощущая твой вкус. Ты беспрестанно возмущалась, что предала Лиссу, и твердила, что ненавидишь себя, что стыдишься смотреть ей в лицо, а я играл с твоими пальцами и не понимал, почему ты так волнуешься.

- Кристиан! - в отчаянии воскликнула ты, а мне понравилось звучание собственного имени из твоих губ. - Я не могу так. Это зашло слишком далеко и добром не кончится.

А я сказал, что вовсе не хочу, чтобы это заканчивалось. И ты ушла.

I'd never dreamed that I'd love somebody like you
I'd never dreamed that I'd lose somebody like you

Я всё-таки расстался с Лиссой. В тот же день. Может, я бессердечный сукин сын и внутренне похож на стригоев больше всех остальных, но боль на её лице меня не тронула. Больше нет.

Ты ходила за ней хвостом и старалась даже не смотреть в мою сторону, а я боролся с искушением схватить тебя, встряхнуть, влепить пощечину, вылить ушат ледяной воды, заорать тебе прямо в ухо, сделать хоть что-нибудь, чтобы привести тебя в чувство, чтобы показать, что я здесь, рядом, веду себя как кретин и люблю тебя, ненормальную, такую противоречивую. Мою.

Мою Розу. Мою падшую девочку.

Я никогда не приходил в такое исступление, как в тот день, когда академия загудела, что Драгомир хочет перевестись и учиться в другом месте. Позволить ей забрать тебя у меня? Позволить лишить единственного, что мне дорого в этой чертовой жизни? Я тогда, кажется, едва не сжег корпус парней, благо, что вовремя собрался с мыслями и потушил пожар.

Помню, как пришел к тебе. Помню свою ярость против твоего спокойствия, твою твердость, когда сказала, что уедешь с Лиссой, потому что с рождения знала, что будешь защищать её. Что желаешь ей только добра и таким образом хоть как-то сможешь загладить свою вину перед ней. Но я видел колебание. Уловил легкий оттенок неуверенности в твоих жестоких словах и медленно, словно вытаскивал из пруда особо юркую рыбу, стал подбирать правильные выражения. Ещё никогда мне не было так важно говорить. И говорить нужные вещи.

- Кристиан, я не смогу бросить её ради тебя, понимаешь? Она — мой морой, я её дампир. Этого не изменишь.

- Это слишком жестоко.

- Жизнь редко дает нам то, что мы хотим.

- Я тоже морой! Роза, я могу добиться того, чтобы ты стала моим официальным стражем.

- Мы связаны с Лиссой.

Это был тот камень преткновения, который было не разбить другим аргументам. Я не дурак и прекрасно осознавал, что она права. Это судьба. Тут уж ничего не поделаешь. И просто ушел.

Та ночь была ужасной. Я пытался узнать через Ташу, которая была непозволительно счастлива, могу ли перейти в ту же Академию, что и Лисса. Долго сидел ждал её ответ и едва не сломал телефон, когда услышал такое холодное «нет». Злился на Драгомир, на себя, на весь мир. Даже на тебя. За то, что свела с ума и решила уйти. И принял решение проводить вас до самолета, не теряя надежды на то, что смогу тебя переубедить.

Я был готов сжечь самолет, если потребуется, чтобы только никуда не отпускать тебя.

С покорным видом вернулся в свою постель и долго ждал утра, прорабатывая мельчайшие детали плана, испытывая резь от тревоги где-то там в груди. Не пошел на завтрак и стоял под входом, как часовой, боясь упустить вас. Нервничал, как девчонка на выпускном, пока не открылась дверь и не вышла недовольная, еле сдерживающая слёзы Лисса с вещами. Одна. Без тебя.

- Она не поедет.

- Что?

- Что слышал. Я уезжаю без Розы. Надеюсь, ты счастлив, Озера.

Помню, что не стал отвечать, дабы не тратить драгоценное время, и полетел к тебе, всё ещё не до конца веря, что это правда.

Но ты, бледная, расстроенная, печальная ты, неловко сжимающая рюкзак с немногочисленными вещами, убедила меня. Это было так, как если бы я должен был быть казнен, но в последний момент, когда на шее уже затянулась петля, оказался помилован.

Моя Роза.

Моя эгоистичная Роза. Ты такая же, как и я.

***

Сейчас нам чуть больше двадцати и соседи ненавидят нас за вечный шум и пьяные танцы на рассвете. Мы живем во французском квартале Нового Орлеана, слушаем джаз каждый вечер, пропуская стаканчик бурбона, и ты жалуешься на слишком влажный воздух, от которого твои идеально прямые пряди сразу же превращаются в легкие кудри. Нас считают умалишенными и плюются в спину оскорблениями, на которые мы не обращаем внимания. У нас свой рай и беспробудное веселье каждые выходные и добавляющие остроты скандалы по будням. Мы миримся через секс и не любим подарки, никого не зовем в гости и бродим по улице босиком.

Мы свободны, и наши сердца горят.

Я не хочу, чтобы это заканчивалось, Роза. И больше тебя не отпущу.